Будрис осторожно собирал грибы. Прохладные, с дивным запахом грибной сырости, как у боровиков. Гражина разгребала палкой траву, искала что-то.
— Слушай, — тихо сказал он. — Знаешь, что я вспомню, когда мы будем стариками? Через тысячу лет?
— Что?
— Вот это. Тебя в этих джунглях. Змеи лиан. Виноград. Кораллы рогатиков.
— Я знаю. Я тоже.
…Речка сплывала со скалы в глубокую водобойную чашу, свежей струйкой падала на их головы, блистала радужными каплями на горячих от солнца плечах. Они лежали, опершись о край чаши, и, вытянув руки, пытались поймать за уши собаку, которая пристроилась ступенькой ниже, тоже в чаше. Амур лениво огрызался. Ему тоже было хорошо.
Склонялись зеленые, непроходимые стены деревьев, и лианы спускались с них и шелестели побегами над головами людей, словно хотели поймать.
…Потом она повела его в сторону от водопада, в самые дебри лианника.
— Здесь, кажется. Остановка. Снимай рюкзак. И винтовку. Пошли.
Отошла шага на три и остановилась под маньчжурским орехом над густыми зелеными зарослями.
— Ничего не видишь?
— Нет.
— Тогда зажмурь на минуту глаза. И думай про что-нибудь хорошее. Сюда нельзя приходить со злом в сердце.
— Буду думать о тебе.
Он стоял и правда вспоминал ночную избушку, шум деревьев и ее губы.
— Смотри, — тихо сказала она.
Папоротник и другие растения были отогнуты в сторону.
— Он?
— Не дыши. Он такой деликатный, что может умереть и от этого.
— Почему?
Потому что всю силу он хранит в корне. Для других только. Вот когда ты перестанешь меня любить — приди сюда, отыщи место и соверши единст венное преступление. Укради его. Он будет тогда большим, мудрым, старым. И все вернется: река, и сентябрь, и чозении.
— Я не буду его красть. Я никогда не перестану тебя любить.
— Не надо так, — встревоженно сказала она. — Не заставляй меня жалеть о многих поступках. — Тебе не о чем жалеть. Они сидели возле растения. Плечо к плечу.
— Подожди, я прикрою его от солнца. Прямые лучи тоже убивают его. Хрупкий. Как сама любовь.
Сплела над ним травы.
— И давай отойдем. Теперь ты все равно видишь его? И в траве?
— Теперь вижу.
— Отойдем. Может, ему и взгляды вредят.
Женьшень стоял в нескольких шагах от них. Древний, нежный, добрый. И они опустились на траву и смотрели, смотрели на него.
Пусть растет, — сказала она, положив голову ему на плечо. — Удивительно… Никогда не было так покойно. И так хорошо не было. Даже страшно, что никогда больше не будет. А вдруг никогда?
— Ты что? — он рывком притянул ее к себе. — Ты что, хочешь, чтобы я подох?
