— Парусник Маака, — сказала Татьяна. — А вот еще. Это ксут. А этого здесь называют синим махаоном. Какой он синий! Он же черный махаон. Черно-зеленый.
— И правда, — сказал Гражине Северин. — Чудо!
— Разве есть что-нибудь более удивительное, чем ловить их ночью, — почему-то очень сдержанно сказала Татьяна.
Будрис перехватил взгляд, каким она обменялась с мужем, и подумал, что вот этим двоим очень уютно и что они ни на что другое не променяют свою бродяжью судьбу. И легкая грусть охватила его.
…Они не знали, что им говорить друг другу. И неловкость эта становилась все более неодолимой.
— Что вы видели своим свежим глазом? — спросила девушка.
— Амур что-то беспокоился. И эти… как их… вроде ворон. Ну, носатые такие… Целая орава на дереве уселась.
— Японские длинноклювые. — Она быстро встала. — Ах, как же это вы? Какая беспечность! Слепота!
Словно обрадовалась, что можно каким-то действием разбить неловкость.
— Девочка, — с предосторожностью сказала Татьяна, — не будь злой. Откуда он мог знать?
— В чем дело? — спросил Северин.
— Дело в том, — сказал Сократ, — что там, значит, кто-то умирал… или был убит. Вороны ждали.
— Человек?
— Вряд ли… Но кто знает?
Северин встал, сбросил рюкзак.
— Я должен был догадаться. Простите. Я пойду туда.
И зарядил ружье. Пошел к речке. Ему показалось, что Татьяна сказала что-то Гражине. Тоном, в котором был упрек. Ему было все равно. Он злился на девушку, но больше злился на себя. Какого черта его понесло сюда! И эти подумают черт знает что. И она. Да и не удивительно! Притащился, остолоп, голова дурная! Разве можно загодя знать, как расценят твои поступки люди?! Будут они верить в чистоту твоих намерений или нет?
Он шел и ругал себя, когда вдруг увидел, что Амур остановился и смотрит назад.
…Гражина догоняла его. Шла своей размеренной, спокойной, очень красивой походкой. На ходу вогнала в ружье патрон, закрыла казенник, перекинула двустволку через плечо.
— Зачем вы идете? — спросил Северин.
— Простите, я была не права…
— Могли бы и остаться. Пользы от вас будет мало.
— Очень злитесь на меня?
— На себя.
— А вот это зря… Я… не рассердилась, что вы пришли… Наоборот. Только неудобно было сказать при них.
— Лучше бы вы сказали при них, а мне потом что хотите, чем выставлять меня идиотом.
— Я… не хотела этого, — в глазах теплая по корность и чувство вины.
— И зачем вам это? Будьте доброй! Это вам так идет. А то — дикая кошка. Восемь килограмм сто пятьдесят грамм…
Гражина смеялась, поглядывая на него.
