Эпопея продолжалась месяца полтора. «Постельный» режим больного отличался усиленным питанием. Слай научился попрошайничать. Ему постоянно что-то перепадало со стола. В обмен на деликатесы он готов был даже заговорить. Лучше всего ему, как и Терьке, давались имена «Ир-ра» и «Юр-ра». Не знаю, как жена, но лично я был польщен. И отчасти — вдохновлен. Скепсис сына, чье имя «Даня» Слай артикулировал не вполне членораздельно, был за пределами моего понимания. Я полагал, что в собачьем обучении уже пора переходить к более объемным речевым конструкциям. Например, мне очень нравился обрывок фразы о Вощеве, которую Андрей Платонов поместил в самое начало своего «Котлована»: «…он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». И я не видел причин, по которым бы мы не могли приступать к углубленному изучению русского языка, «танцуя» именно от этих строк. Причем «танцуя» немедленно, «сей момент». Увы, мой энтузиазм в этом вопросе Слаю не передался. Он упорно отказывался ласкать наши уши литературной классикой. Возможно, в нем вдруг заговорила скромность: к чему, мол, бахвалиться своим интеллектом на фоне среднестатистического двуногого обитателя здешних краев? Это ведь неприлично для породистой собаки — изъясняться так, чтобы тебя (не дай Бог, ты еще нацепишь очки!) путали с городским головой…
Теперь, признаться, я нахожусь в раздумье: продолжать ли мне упражнения со Слаем или же приобрести для своих экспериментов попугая — желательно, жако?..
Я склоняюсь ко второму. Еще и потому, что рисую в мыслях картину: я — за компьютером. У моих ног — рыжий спаниель. А рядом, на столе, — клетка с радужным пернатым бандитом, срывателем «всех и всяческих масок». Я пишу какой-то обалденный текст. Скажем, «Мадам Бовари XXI-го века».
Пора, пора наконец вернуться к «Попугаю Флобера» Джулиана Барнса…
«…Он был в неглубокой нише, ярко зеленый, с дерзким взглядом и вызывающе вопросительно повернутой головой. «Psittacus», — гласила надпись на табличке в конце жердочки, на которой он сидел. «Попугай, которого Г. Флобер позаимствовал у музея города Руана и поставил на своем письменном столе, когда писал Un cur simple. Попугая Фелисите звали Лулу, и он стал главным персонажем этой повести». Ксерокс письма Флобера подтверждал, что этот попугай действительно стоял у него на столе целых три недели и стал уже порядком раздражать его. Нынешний Лулу был в прекрасном состоянии, в том же ярком блестящем оперении и с той же раздражающей насмешкой во взгляде, каким он, очевидно, был сто лет назад…»
