— Пойдете с нами, — обернулся к нему унтерштурмфюрер.
— Но мой поезд, господин офицер… Я же не успею на поезд…
— Поедете следующим. Мы дадим вам справку!
— Но…
— Не валяй дурака! На выход, живо!
Теперь с ним разговаривали настоящим языком. Пререкаться не было смысла. Карстнер встал из-за стола, поглубже затолкал носком бумажник и с удовлетворенным видом человека, исполнившего свой долг, пошел к двери.
«Сказал я ей: «Дарю тебе сердце мое», а она отвечает: «Ну что ж, для него у меня есть футляр на молнии…» И увидел я, что чувиха лицом благообразна и умом находчива. И тогда порешил я приобщить ее к лику святых путем медленной пытки на костре любви…»
— Мильч! К тебе пришли.
Лаборант электрофизической лаборатории Института физики вакуума Роберт Мильчевский спрятал исписанный мелким почерком лист бумаги в стол.
Черти, не дают творчески поработать. Похоже, Вадька так и не получит завтра этого письма. Придется дописывать дома. Неприятно. В отделе создается явно нездоровая атмосфера. Скоро дело дойдет до того, что весь рабочий день придется посвятить выполнению плана или беседе с посетителями. Грустно, девушки.
Мильчевский вышел в институтский коридор, длинный, как очередь в столовую, когда хочется есть. Солнечный свет из огромного окна падал на серый пластиковый пол, усиленно шлифуемый в течение рабочего дня подметками докторов, кандидатов и неостепененных товарищей.
Театр начинается с гардеробной, так полагал великий режиссер. Наука кончается в коридоре, так думал Мильч. Зато начинаются дипломатия и сплетни. Здесь ученые бросаются идеями, обмениваются симпатиями, заключают союзы.
Зеленые стены коридора разрезались на узкие полосы многочисленными белыми дверьми с табличками и надписями; «Вход строго воспрещен», «Сектор испытаний», «Вход воспрещен», «Лаборатория № 11», «Вход посторонним воспрещен», «Научно-технический отдел», «Лаборатория волновой функции», «С огнем не входить», «Брось папиросу» и так далее.
Возле залитого светом окна стоял молодой человек, нетерпеливо барабаня костяшками пальцев по подоконнику. Вокруг его гладко причесанной головы разливалось радужное апостольское сияние, за спиной сонм мечущихся пылинок поднимал и опускал легчайшие ангельские крылья.
Мильчевский сразу узнал эту фигуру, тонкую и подвижную, похожую на вопросительный знак. Патлач собственной персоной. Патлач — назло густо набриолиненным волосам, Патлач — отрицание новенького, только что с плеч заезжего туриста, костюмчика а ля Пари, Патлач — выражение внутренней разболтанной патлатой сущности. Вот он, в одежде херувима с крыльями и нимбом, окруженный со всех сторон запретами и надписями и… ничего? Не хватает только арфы, но она, очевидно, в одном из его бездонных карманов.
