По комнатам Иван проходил медленно, как экскурсант. Тоскливо было оттого, что в каждой комнате прижилось запустение. Паркетные полы из отличного дуба были шершавые: их не циклевали и не натирали. На окнах не занавески, а тяжелые шторы — они свисали, как в гостинице, и придавали комнате чужой, нежилой вид. Стояли новые кровати с неразобранными постелями, — видно, месяцами к ним никто не притрагивался; такие же новые диваны, мягкие и удобные, а только испытать эту мягкость и удобство было некому; новые стулья — и на них некому было сидеть. Угнетало ещё и то, что в новых, приготовленных для жизни комнатах не было людей, и странная тишина пугала, настораживала. Всюду, к чему ни прикоснись — и на подоконниках, и на шторах, и на стульях, — приютилась пыль. Воздух был спертый, какой обычно гнездится в нежилых помещё ниях, и дышать было трудно. «Для чего и для кого все это? — Иван распахнул раму, и струя воздуха, как птица крылом, смахнула с подоконника пыль. — Может, для меня, для моего счастья? Как-никак, а наследник, сын, да к тому же и Иван… — Улыбнулся. — А что? Вот возьму и брошу всё, женюсь и заживу в отцовском доме… Даже самому смешно! Нет, ни к чему мне и этот дом, и эта жизнь…»
Склонившись на подоконник, Иван задумался и не слышал, как Григорий подъехал к воротам на своем «Москвиче» и как вбежал во двор. Иван увидел брата в окно. Обнимая Ивана, Григорий сказал:
— Ну, братуха, поцелуемся!
Лицо у Григория худощавое, украшено пепельными усиками. Усики были колкие и пахли бензином.
— И ты, Гриша, как отец, украшение отращиваешь? — спросил Иван.
— До бати мне далеко, — с улыбкой ответил Григорий. — Это ещё не усы, а так, одна видимость… Ваня! А тебя не узнать! Честное слово!
— Постарел?
— Что-то в тебе появилось чужое, незнакомое, — говорил Григорий, глядя на брата и улыбаясь, — а вот что именно, не пойму… Или эти узкие штаны на тебе, или пиджак? Будто ты и не рос в Журавлях!
— Давно не виделись, — сказал Иван. — Ты тоже изменился, высох весь!
— Я до работы дюже злой, оттого и тощ… А я за тобой приехал, Ваня! Галина стол накрыла и нас ждет. Надо отметить твое прибытие, — Увидел проходившую по двору с дойницей Василису. — Мамо, и вы собирайтесь ко мне!
Пока мать процеживала молоко, братья прошли по забурьяневшему двору, на веранде уселись на скрипучие, из тонкой лозы стулья и молчали. Неприятными были и этот сухой скрип лозы и молчание. С веранды была видна пойма, поросшая камышом, краснел глиняный берег, а за рекой в ранних летних сумерках лежала степь.
