И ведь так оно в дальнейшем и случилось! Семнадцатого октября из окон монастыря увидели, как неподалеку, по старой Смоленской дороге, потянулись на запад первые отступающие полки Великой Армии. Колонны проходили мимо, они возвращались на родину, они пока что еще были целы и невредимы. Однако уже и тогда каждый из отступавших думал только о себе, и поэтому о раненых никто не вспоминал. И тогда все те из этих несчастных, у кого еще достало хоть немного сил, вышли, а то даже и выползли на дорогу и стали умолять своих более счастливых товарищей забрать их с собой.
Но никто не желал потесниться в повозке.
Раненые плакали, кричали, умоляли, ругались. А некоторые, и среди них был Дюваль, просто молчали.
Армия проходила мимо, раненые оставались. Но не все были равно покорны судьбе, и поэтому очень скоро вслед за руганью… Ну, если человек вооружен, то, вы же понимаете…
Так что обо всем этом очень скоро стало известно самому императору – и уже к полудню был оглашен приказ, чтобы в каждую повозку брали хотя бы по одному раненому. Раненых, конечно, брали, но при первой же малейшей возможности от них избавлялись.
Вот так и сержант вновь оказался в обочине, не проехав во Францию и десяти верст. Повязки у него ослабли, рана открылась и начала кровоточить. Темнело, сержант лежал ничком, слушал, как скрипят едва ли не над самой головой колеса, и думал о том, что хорошо бы написать домой, чтобы не ждали…
Как вдруг ему почудился знакомый голос. Сержант вздрогнул, поднял, насколько мог, голову, прислушался…
И с радостью понял, что он не ошибся – это Мари звала его! Да-да, та самая Мари, что с ясными глазами, белой челкой, двести семь раз она его счастливо вывозила, двести восьмой – Шевардинский редут, с кем не бывает…
Зато сейчас, когда вся остальная колонна продолжала хоть и медленно, но неумолимо ползти дальше, на запад, одна повозка все-таки остановилась! Совсем рядом! Это, конечно же, кощунство, совершенно беззлобно подумал сержант, когда строевую ставят в хомут, но зато…
Сержант лежал в обочине, счастливо улыбался. А его крошка, дурёха Мари…
Склонила к нему голову, ткнулась ему в лицо…
Но если вы никогда не служили в кавалерии, то вам тут всё равно ничего не объяснишь – бесполезно. А если же служили, то вы и без меня давно всё поняли. Поэтому двинемся дальше.
А дальше было вот что: женщина, сидевшая на облучке остановившейся повозки рванула вожжи раз, второй и, убедившись, что это совершенно бесполезно, сердито чертыхнулась и сошла на землю. Росту эта женщина была небольшого, и поэтому даже короткая офицерская шинель, в которую она была одета, укрывала ее до самых пят. Подойдя к лежащему Дювалю и властным жестом отстранив Мари, женщина склонилась над сержантом и принялась молча его рассматривать. Сержант тоже молчал. Глупо, думал сержант, очень глупо, чего он боится? Мари нашлась, и сам еще он жив, а эта женщина – она довольно-таки хороша собой. И молчалива, а это еще больше ее красит. И, что еще важней, теперь он уже совершенно ясно рассмотрел, что волосы у этой женщины черные-пречерные, цветы воронова крыла. То есть масть вини, а вовсе не трефы. Чудесно! И, значит, теперь плохо лишь одно – что он небрит! Поэтому, чтобы хоть как-то скрасить неминуемо дурное о себе впечатление, сержант уж как мог приподнялся на локте, через силу улыбнулся и сказал:
