Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.
Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:
– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!
– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:
– Генерал, а что будет со мной?
Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:
– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.
– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.
– Н-не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.
Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:
– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…
– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.
А маршал Франции…
Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»
Артикул третий
СЕРЖАНТУ ДОВЕРЯЮТ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТАЙНУ
Ярко светило утреннее солнце. Бравый сержант неторопливо ехал рядом с пехотной колонной. Из-под небрежно расстегнутой шинели как бы невзначай поблескивала медаль. Идущие сбоку солдаты почтительно перешептывались, глядя на награду. Да это и неудивительно, потому что отличиться в славной кампании дело нехитрое, а вот ты попробуй прославиться при отступлении! Да, подобная слава почетней вдвойне…
Однако же сержант был мрачен, медаль ничуть не согревала его душу. И то сказать: с чем он возвращался из похода? С едва затянувшейся раной и разбитой надеждой. За день до генерального сражения Дюваль был ранен картечью при взятии Шевардинского редута, лишился лошади, а после почитай два месяца провалялся в лазарете Колоцкого монастыря. Поначалу раненых обещали отправить в Смоленск и сразу дальше, во Францию. Потом стали объяснять, что прямо сейчас сделать это не так просто, надо сперва подождать. И сержант ждал. То есть лежал в просторной келье, смотрел на образа неведомых ему русских святых и думал о всяком. Так, сначала он думал о том, что он будет делать, вернувшись в родной Бордо. Потом он живо представлял себе, сколько же будет радости у тех, кто доживет до того дня, когда их отправят в Смоленск. А потом, устав ждать, он просто стал думать о том, что главное в жизни – это не обманывать себя, а трезво смотреть в глаза действительности. Действительность же в те дни была такова, что он с каждым днем всё слабеет и слабеет, и, значит, скоро умрет. То есть в совершенной точности сбывается то, что ему еще весной было предсказано: это его последняя кампания. Но, правда, тут же уточнял сержант, в том предсказании вовсе ничего не говорилось именно об этом монастыре. Так что вполне возможно, что какие-то изменения в его судьбе еще вполне могут иметь место.
