– Дуня – предательница! – говорю.
– Бепс, что дальше будешь делать? – спросила Катя.
– Не знаю. Домой не пойду. Заколют лекарствами. А гипноз вообще ненавижу!
– Какой гипноз?
Я ей рассказал про гипнотизера. Катя нахмурилась, потом говорит:
– Сиди здесь. Я сейчас приду.
И уползла по трубе.
Через полчаса она вернулась с портфелем. Там был фонарик, книжка о дореволюционных подпольщиках, бутылка пепси-колы, колбаса и хлеб. И еще какой-то рваный свитер.
– Ночью будет холодно, – сказала Катя.
– Катька, да ты прямо боевая подруга! – обрадовался я.
– А то нет! – отвечает.
Вот вам и тихоня! Уселись мы рядышком при свете, стали вместе книжку читать, как революционеры скрывались от преследования жандармов. Такие книжки только в трубе и читать! И колбасу с хлебом жуем. Отлично!
За иллюминатором уже вечер. Холодно стало. Катя ежится.
– Ты иди домой, – говорю. – Тебе-то за что страдать? И дома будут волноваться.
– А у тебя не будут?
– Ничего. Сами виноваты. Нужно доверять детям, – говорю. А у самого кошки на душе скребут. Мама там, наверное, с ума сходит.
– Вот что, Катерина, – говорю подруге. – Иди домой, по дороге позвони из автомата моей маме. Скажи, что я жив-здоров, но эмигрировал по идейным соображениям. Нашел политическое убежище.
– В трубе? – спрашивает.
– А что? Но про трубу – ни слова.
– Хорошо, – кивнула она.
– Ползи. Завтра принеси чего-нибудь поесть. И бумагу с авторучкой.
– Зачем?
– Писать буду. Для планеты.
И Катя уползла. Мне сразу тоскливо стало. Фонарик зажег, направил луч в трубу. Труба длинная-длинная. И тихо, как в могиле. Неприятно.
Вдруг слышу – писк. Смотрю – из дальнего конца трубы на лучик шагает котенок. Храбрый такой. Я ужасно обрадовался. Все же живая душа! Пригрел я его на груди и растянулся на ящиках. Ничего! Революционеры за правду тоже страдали.
И только я улегся, как в темноте заблистали золотые пылинки, вихрем пронеслись по трубе, взметнулись столбом и стали быстро-быстро лепиться друг к другу.
– Марцеллий! – закричал я.
Точно, это был он – мой рассыльный. В темноте от него исходило сияние. Я обрадовался ему больше даже, чем котенку. А тот, наоборот, испугался – выгнулся подковой и шерсть вздыбил. Шипит от страха.
– Да тихо ты! – котенку говорю. – Это свои.
Марцеллий к нам шагнул, молча руку пожал. Мне показалось, что он чем-то недоволен.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает. – Как сюда попал?
– Нет, это ты как сюда попал?! – кричу я радостно. – Никто же не знает, что я здесь! Кроме Катьки Тимошиной.
