я скамейка, на скамейке – Севастьянов со скальпелем.
Что мне больше всего хотелось – это сделаться человеком-птицей, невидимкой исчезнуть в воздухе, раствориться амёбой в луже, – но, увы, любая фантазия разбивалась грубой правдой реальности.
Из трех бед выбирают меньшую, и я пытался лихорадочно оценить, какая же из них меньшая. Похоже, меньшая все-таки – Севастьянов, как-никак он сидит к нам задом, к тому же, кажется, не догадываясь о том, что мы со Щелчковым неподалеку.
На остановке затормозил трамвай, из него вышел человек в шляпе и медленно пошел в нашу сторону. Рядом с нами он задержался, закурил и пошагал дальше. Сейчас мне было не до случайных прохожих, курящих, некурящих и прочих. Поэтому лишь краешком зрения я отметил огонек папиросы, зелень шляпы и колесико дыма, покатившееся по Садовой над тротуаром. Отметил и мгновенно забыл.
– От долгов бегать нехорошо, – сказал голос у меня за спиной. – Человек, который бегает от долгов, называется холявщик и фраер. – Я почувствовал на затылке тень нависающей надо мной пятерни. Тень была большая и вязкая, она больно давила голову, и голова моя, не вынеся гнета, низко наклонилась к земле.
В это время кулак Матросова, стосковавшись по любимому делу, выскочил из-за щелчковской щеки и, не найдя моего лица, врезался во что-то костлявое, что пряталось позади меня.
– Хулиганы! – закричал Ухарев, пострадавший ни за что ни про что. – Все на одного, да? Граждане! – закричал он громко. – Что же это такое делается! Прямо среди белого дня честного человека измордовали!
Я стоял, ничего не слыша – ни этой сумасшедшей возни, ни ухаревских безумных криков, ни топота матросовских каблуков, – стоял, опустив лицо и видя перед собой одно – приткнувшийся к моему ботинку маленький коробок с ракетой.
– Ну же! – твердил Щелчков, дергая меня за рукав. – Хватит паралитика строить! Бежать надо, драпать, уносить ноги, пока не поздно!
Я очнулся, схватил коробок, и мы помчались, не разбирая дороги, – по каменным волдырям Садовой, через проволоку трамвайных рельс, за столбики покровской ограды, по лужам, по кустам, по земле. Мы бежали, перепрыгивая скамейки, распугивая пенсионеров и голубей, в спину нам свистели и лаяли и бросали шелуху и окурки. Скоро к нашему слоновьему топоту добавился новый, чавкающий. Мы подумали, что это погоня, и прибавили оборотов. Но чавкающий топот не утихал – наоборот, становился громче. И к чавканью добавилось хлюпанье.
– Погодите! – мы услышали сзади. Голос явно принадлежал Шкипидарову. Мы еще пробежали немного и, свернув с Маклина на Прядильную, встали, прислонившись к стене. Мы стояли, высунув языки и обмахивая ладошками лица. Из-за булочной выскочил Шкипидаров, озираясь, доковылял до нас и, выпучив глаза, сообщил:
