В Москву из Тулы я уезжал часто и оставлял Чемоданова на общих приятелей. В последнее время - после его лекций в Орле и в Курске появилась девица; она то и дело приезжала, кормила его, проветривала его берлогу, выбрасывала пирамиды окурков - значит, имела громадное влияние: нам не разрешалось даже заговаривать об этом. В очередной раз, вернувшись в Тулу, я застал опустевший четвертый этаж. Зашел к Чемоданову - в комнате было чище, чем обычно; пирамида исчезла, было проветрено, но стоял какой-то сладкий запах. Соседка, увидев меня, со слезами рассказала: накануне та самая девица, открыв дверь, увидела мертвое тело. Он удавился сидя, привязав шнур к трубе парового отопления. На столе лежала записка, адресованная мне. Я прочел:
Ах, Эткинд, Эткинд, в наши лета
Как с водкою равнять любовь!
Давно уж ветреная Лета
Нам в жилах остудила кровь.
Во тьме блистает четвертинка
Брильянтом в тысячу карат.
В бутылке скрытая блондинка
Живых прекрасней во сто крат.
На опьяненья тонкой нити
Скользят любовницы, друзья...
А вы о трезвости бубните.
Ах, Эткинд, Эткинд, так нельзя!
Мне потом говорили, что если бы в ту ночь нашелся глоток водки, он был бы жив. Не думаю.
Вскоре мне удалось перевестись в Ленинград; в Тулу я изредка наезжал. На могиле Чемоданова всегда были цветы - студенты его не забывали. С тех пор прошло более сорока лет; помнят ли еще о нем слушатели тех лекций, ради которых он жил?
