– Слушайте-ка, я вам скажу!.. – заговорил он своим жестким голосом.
– Слушай-ка, парень, пойдем! – прервал его Зыгер.
Радек покачал головой, вернулся на свое место, уселся и ни с того ни с сего стал петь грубым, но сильным, как бряцание стали, голосом, никому не знакомую песню:
Зыгер бросился к нему, тряхнул его за плечо и повелительным голосом прикрикнул:
– Радек, замолчи!
Анджей взглянул на него, кивнул головой и пробормотал:
– Молчать? Ну ладно, помолчим…
Все торопливо покинули чердачок, спустились с лестницы и прошли садом. Следуя совету Боровича, сквозь «дыру Эфиальтеса» пролезали поодиночке и через некоторые промежутки времени. Вскоре все рассеялись – и в окрестностях канала воцарились обычная глухая тишина и запустение. Около двенадцати часов с мощеной улички послышался топот шагов нескольких человек. Это господин Маевский, переодевшийся и просохший, в сопровождении двух городских стражников явился на место, где столько перестрадал. У городовых был с собой потайной фонарь. Внезапно приоткрыв его, они исследовали местность. Вопреки уверениям педагога бревно было переброшено через канал, дыры же в заборе блюстители публичной безопасности и сейчас не могли разыскать. Господин Маевский требовал, чтобы все сидели на месте и под покровом ночи ожидали надругавшихся над ним громил, но стражники не слишком ретиво подхватили эту мысль. На ожидание они в принципе согласились, но не на берегу смрадного канала, а в кабачке, который, по их мнению, был расположен на весьма незначительном расстоянии. Самому же господину Маевскому представители исполнительной власти никаких препятствий в его намерении не чинили. Они предлагали даже одолжить ему свой фонарь. Но ввиду того что ночь была темная и ветреная, а свет в оконце Гонталы потушен, господин Маевский и сам решил отложить свою месть ad calendas graecas[58] и двинулся домой.
После пасхальных каникул восьмиклассники сосредоточенно принялись за подготовку к экзаменам на аттестат зрелости. Повторяли все гимназические предметы от «а» до «зет», упорно и ожесточенно упражнялись во всех науках. Создавались отдельные группки, подбиравшиеся по способностям, пары и тройки, зубрящие отдельные предметы, класс же в целом, хотя и разбитый на группки, удивительно консолидировался, сплотился в единую, одинаково^чувствующую массу. Мало кто сознавал, что прошел апрель и большая часть мая. Для «зубрил» это были лишь дни, заключавшие в себе столько-то и столько-то часов труда и столько-то и столько-то сна. Некоторые из менее способных мало спали, меньше, чем обычно, ели, пришибленные депрессией, другие жили в непрестанных сомнениях и отчаянии.
