Зиза играл и пел, а его живой безмолвный идол упивался негой звуков. То был как бы природный родник песен, из которого порою выделялись отдельные слова. Вдохновение певца прорывалось наружу, потому что Мила была так прекрасна, потому что небо над ними сияло. Просто так.
Внезапно, в порыве желания, Мила склонилась над мальчиком, сжала обеими руками его курчавые виски и застыла над ним, приоткрыв рот и хищно сверкая острыми зубами, готовая и укусить и поцеловать. Мальчик, оторопело дрожа, не сопротивляясь, смотрел снизу вверх на это лицо, словно отлитое из темного золота, на щеки, о которые бились крупные круглые серьги. Он ощутил горячее дыхание и в нем — какой-то новый аромат. Под его судорожно сжавшимися пальцами струны лютни издали протяжный жалобный звук.
Мила не поцеловала его. Она медленно выпрямилась: глаза помутнели, грудь тяжело дышала. Она испытывала странное изумление перед тем, что с ней произошло, и непривычная дрожь недомогания пробежала по всему ее телу.
Ей показалось, что в этот миг глаза ее застлал густой туман, а все фибры ее существа охватил озноб, от которого она ощущала и наслаждение и муку.
— Мила, почему? — спросил в смятении Зиза, все еще глядя на нее.
Она не могла объяснить и не ответила. Не отворачиваясь от него, она сделала движение, словно собираясь вернуться в шатер.
Но Зиза, пытаясь удержать Милу, схватил ее за ногу — нога была обнажена.
— Придвинься ближе.
— Ладно, Зиза, милый, пусти меня, — умоляющим голосом прошептала цыганка.
— Сядь со мной. Я тебе спою.
Ароматное дыхание акаций струилось в неподвижном воздухе.
— Нет, Зиза.
— Ну, иди.
Он разжал пальцы. И долго сидел в одиночестве, задумчиво прижимая к телу свою лютню.
Теперь Мила расцветала и телом и душою по милости одного человека. Она любила Йори, любила красавца рыбака, от которого шел такой свежий запах его морского улова, который так ясно улыбался сквозь медный блеск усов и бороды.
Они встречались по вечерам, когда широкая пепельная тень нисходит с Монтекорно на Пескару, а красный фонарь на мачте баркаса алой раной пылает на бледном небе. Он возвращался с моря весь пропитанный солью, и даже в расширенных зрачках его светилось море. Дышал он едким запахом табака, и цыганка еще издали чуяла его приближение.
Над ними в прозрачном сумеречном небе шелестели высокие густолиственные тополя; тут, у одинокой запруды среди камышей, где лишь изредка проходило возвращающееся с пастбища стадо овец, их не могли увидеть цыгане.
