– Успели. Еще как, – пожаловалась Джасс, показывая с трудом гнущиеся пальцы.
– Вижу. Лежишь совсем дохлая.
– Пока нет, но скоро стану дохлой.
– Что так?
– Убьют меня. Колдуны проклятые, – чуть ли не всхлипнула женщина от жгучей жалости к себе.
– А ты им не давайся, – бодро посоветовала дворняжка.
– Не могу. Я совсем одна осталась. Ни денег, ни оружия, ни друзей.
Собака с нескрываемым наслаждением почесала себя за ухом.
– Ну-у-у-у! Такое у нас сплошь и рядом. Возьми хоть меня…
И Джасс услышала обычную историю бродячей дворняги: путь от крошечного слепого щеночка до главной суки в стае. Поучительная была история, ничего не скажешь.
– Тебе проще, ты собака. От тебя Облачному Дому ничего не нужно… Вот почему так несправедливо получается? Одни люди рождаются, живут и умирают, и все на одном месте, в своем городе, в своей деревне. А тут… вся жизнь – одно сплошное бегство. Погоня сменяется погоней, и невозможно нигде спрятаться, ни за городской стеной, ни за морем. Почему так поступили именно со мной?
– Справедливости нет, – заметила собака.
– Очень знакомые слова… – подозрительно пробормотала Джасс. – У тебя, случаем, знакомого эльфа нет? Со шрамами на лице.
– Все может быть, – уклончиво сказала та.
– Темнишь. Я ведь не спрашиваю, отчего ты вдруг заговорила человеческим голосом.
– Это – разные вещи, женщина…
Взошла луна Сирин и растворила в своем сиянии силуэт хвостатой собеседницы, невесомой рукой провела по тяжелым векам Джасс, почти так, как это делал один знакомый эльф, когда хотел сказать что-то важное. Нет, не тот, что со шрамами. Другой. Чья платиновая грива сияет ярче лунного света на воде, чьи синие глаза полны отчаяния и тревоги…
«Не смей сдаваться, Джасс! Только не сейчас!»
«А когда? Завтра? Ярим, я смертельно устала. Я устала бояться, я устала бегать, я устала от погонь, от собственной отваги и живучести. Я хуже этой дворняжки. Она – главная в стае, у нее нора и щенки. А что есть у меня?.. И вообще, ты мне снишься».
«Хрен я тебе снюсь, дура! Ты моя единственная надежда…»
Течет, разливается призрачный свет грядущей зари, сочится во все щели, изгоняя ночные сумерки…
Тот, другой, который со шрамами, обычно и просыпался на заре, подчиняясь естественному ритму жизни. Его теплая рука осторожно выскальзывала из ее ладони, но не сразу, а сначала аккуратно сложив ее пальцы в детский уютный кулачок. И от этого прикосновения она засыпала еще крепче, успевая поймать самый сладкий последний утренний сон за пушистый хвост…
