Около семи часов, когда заходящее солнце раскалило небо за окном добела, Шейла повернула ключ в замке парадной двери. Я поскорее принял три таблетки аспирина, чтобы хоть на полчаса заглушить боль. Она вошла в комнату, придвинула стул к моему дивану и спросила:
– Ну, как ты?
– Не очень хорошо, – ответил я и в свою очередь спросил ее, как прошел день.
Неплохо, ответила она и охотно рассказала мне (в те дни, когда я еще ее ревновал, я убедился, как отвратительны ей всякого рода допросы), что заходила на Мейден-лейн. Робинсон продолжает уверять, что весной выпустит книгу. Она в этом далеко не уверена, сказала она, как всегда трезво смотря на вещи.
Я сгорал от нетерпения и, прервав ее, спросил:
– Слышала новости?
– Да.
– Жуткое положение. Хуже быть не может.
Мне все время хотелось поговорить с кем-нибудь, кто разделял бы мои мысли. И теперь я говорил с Шейлой так, как мог бы говорить много лет назад, когда она еще не целиком ушла в себя. Тогда разговор о моих страхах был бы для меня маленькой отдушиной.
– Хуже быть не может, – повторил я.
Она пожала плечами.
– Ты думаешь, это, не так? – взывал я к ней.
– Возможно.
– Если у тебя есть большие надежды на будущее…
– Это зависит от того, насколько человека интересует его будущее, – ответила Шейла.
От ее слов на меня повеяло холодом; но я был в таком отчаянии, что решился продолжать:
– Так жить нельзя!
– Вот именно, – ответила Шейла.
Она смотрела на меня, но стояла спиной к заходящему солнцу, и я не мог разглядеть ее лица. В голосе ее послышалось участие, когда она сказала:
– Успокойся. Во всяком случае, это даст нам некоторую передышку.
– Ты согласна на передышку даже на таких условиях?
– За это время Робинсон, возможно, выпустит книгу, – сказала она.
Ее слова прозвучали, как сомнительная острота в духе времен Марии-Антуанетты, но я не возражал и против этого. Ведь она говорила от всей души, от страха, одержимости, внутренней холодности – всего, что осталось в ней.
– И это все, о чем ты думаешь, даже в такой день?! – вскричал я.
Она ничего не ответила, налила в мой стакан лимонад и проверила, достаточно ли у меня таблеток аспирина. Некоторое время она молча сидела подле меня; в комнате уже стало совсем темно. Наконец она спросила:
– Тебе еще что-нибудь нужно?
– Нет, – ответил я, – ничего.
И она ушла спокойным, мерным шагом.
Ночь была жаркая, и я спал не более часа или двух. Боль все усиливалась, я корчился в постели, обливаясь потом. В промежутках между приступами меня одолевали мысли о новостях этого дня, то мрачные, то светлые, светлые до очередного приступа боли. Долгое время я не вспоминал о Шейле. Я напряженно размышлял, хоть это было и ни к чему, о том, как скоро наступит следующий Мюнхен и какова будет тогда наша участь. Проходили часы, и я начал спрашивать себя, уже совсем засыпая, сколько времени нам – нет, не нам, а мне – остается жить личной жизнью? А под утро все настойчивее, хоть и сквозь дремоту, вставал вопрос: «Если что-нибудь случится,
