– Мордой об мостовую! – поддержал Михаил Данилович, заслушавшийся рассказом по дороге в ванную.
В коридоре что-то упало.
– Да уберете вы наконец свой велосипед! – Это Надя пришла с работы. Прямо в пальто, не дожидаясь, пока сойдет гнев, она подскочила к двери Ожогиной и забарабанила в нее: – Последний раз предупреждаю: уберите велосипед!
– Чего ты дверь ломаешь! Куда я его дену?! – отозвалась с кухни Глафира.
– Я чего говорю-то, – вступился Кирилл, – Глафира Николаевна. Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла.
– Выкини его к черту! – крикнула Глафира, отпихивая с дороги Надьку.
Хлопнула дверь.
Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и поздоровалась со всеми.
Кирилл почесал затылок.
– Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его надо. – Он постучал в дверь Ожогиной:– Николавна, не возражаешь – на стену его подыму? Ага, – кивнул Кирилл, не дождавшись ответа. – Михал Данилыч!
Сосед с радостью отозвался уборной, где пережидал шум:
– Тихо?
– Вылазь, поможешь.
Кирилл достал костыль, молоток и со стремянки забил костыль под высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед. Кирилл принял его за заднее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил велосипед на стену. А руль свернул, чтоб не топорщился.
Надежда Ивановна тем временем переоделась и вышла на кухню готовить ужин. Надежда Ивановна, поместному «Надька-рыжая», еще молода и красива. И зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену. Старшая ее сестра за полковником, а у нее муж Ваня, понимающий свое ничтожество. И трое детей, родившихся по недосмотру. Работает Рыжая в химической лаборатории; от химии у нее по вечерам разламывается голова, унося красоту и молодость. И молоко за вредность ей не помогает и не поможет.
– Опять эту заразу развесили по всей кухне! – Надька схватила бельевую палку и яростно стала сдвигать в сторону развешанное над плитой белье. Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль– ной, но раньше это обстоятельство как-то не вызывало у нее гнева, теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе.
– Это все дура глухая, – согласно закивала Дора. – Развесит где ни попадя. Маня! Маня!..
Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась каморки, где она долгие годы проживала совместно с Дорой. Когда у Доры еще был жив муж, они жили втроем. Правда, Маня и тогда плохо слышала. Хозяйкой считается Дора, хотя и по возрасту, и по стажу прописки Маня ее превосходит.
