– Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо, – одернул а соседа Тоня. – И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Аккуратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.
– Мордой об мостовую!.. – пробурчал Михаил Данилович привычную, не обидную для соседей свою присказку, но чай раковины выскреб и понес в туалет.
– Вспоминай, Кирюша, – ласково сказала Тоня мужу и напомнила: – Шкафик выпиливаешь…
– Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кончаю. Вдруг говорят… Думаю, может, Коська пришел денег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.
– Чего говорил-то хоть? – поинтересовалась Дора.
Кирилл напрягся, но не вспомнил.
На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кивнула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуетился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы долой, да чайник вот-вот закипит…
– Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? – пришла на помощь старику Дора. – Как вскипит, Маня принесет.
– Вот-вот, – забормотал Александр Григорьевич, боком выбираясь в кор
– Как сынок-то, Николавна? – спросила Дора.
– Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется, – она обернулась в сторону удаляющегося Александра Григорьевича. – Узбеком задразнили…
Насчет «узбека» Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых кальсонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять неловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом «узбек» фигурировал в заявлении, которое Глафира подала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича.
А в больнице Глафире сказали, что соседи не виноваты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шофрения, лечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не было ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ничего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, прналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни младшего не имеет, и посоветовал в следующий раз, когда тот начнет хулиганить, обратиться в милицию.
