Гай медленно провел рукой по ее спутанным волосам. По горячей голове, существующей только в его воображении; убивать нехорошо. Если бы я ВАС тогда нашел…
Откуда навязчивое чувство, что и ЭТИ здесь? Что и они, чьих лиц он не помнит, стоят сейчас на коленях в прочей толпе, и для них тоже миновала тысяча лет искупления… И теперь они тоже каются и умоляют… ЭТИ?! О чем, собственно?..
– А почему именно я должен их прощать? Разве я Бог – прощать?!
– Как знаешь… Не поступай, как Бог. Поступай, как ты… как хочешь. Как можешь.
– Никак не могу…
– Смотри. Смотри еще.
Гай повернулся, уводя взгляд от восковых, умоляющих лиц. Повернулся, шатаясь, подошел к столбу. Провел рукой – пальцы покрылись копотью; медленно опустился на камни помоста. Потянулся к вороту рубашки, но рубашки не было, рука наткнулась на мешковину – одеяние смертника.
«Они были темные, бедные… люди… Ослепленные… невежеством.» «Что же, ты их оправдываешь?» – «Я не оправдываю, но…»
– Это несправедливо, – сказал он глухо. – Нельзя одновременно… на одних и тех же весах… бедных, запуганных темных людей… которые не ведали, что творят… и… этих. Так нельзя, всех вместе, одним судом, так нельзя…
– Здесь не розничная торговля, – это был голос прежнего Крысолова, негромкий и язвительный, – здесь все только оптом… По-крупному. А «ведают» или «не ведают»… Люди, в общем-то, на то и люди, чтобы вот именно ВЕДАТЬ. Суди сам… Я не тороплю.
Гай откинул голову, прислонившись затылком к столбу. Закрыл глаза, но взгляды тех, кто собрался на площади, пробивались, кажется, даже под опущенные веки.
Вот оно что… Вот этот сон.
Не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними… Небо… неестественно желтым… безлицая толпа… с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего… начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины – и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но…
…Железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз…
Стоп. Не то; почему среди толпы…
Он поднялся. Подошел к краю помоста, уставился в толпу пристально и жадно; воспаленные глаза не смели больше вопить о пощаде – глаза молчали, и на дне их лежало понимание. Собственной обреченности. И, что самое страшное – справедливости вынесенного приговора…
