Гошка решился на отчаянный шаг.
Одеваясь в передней, он тайком уронил в темном углу рукавицу. А когда подобревшая Настя затворяла за ними дверь, изобразил на своем лице растерянность.
– Ты что? – спросил дед.
– Рукавицу обронил. Должно быть, в прихожей…
– Дозвольте растяпе… – попросил дед.
– Иди! – разрешила Настя.
В прихожей он поднял возню, будто бы в поисках рукавицы. На шум, как ожидал, вышла барыня.
– Что случилось, Настя?
– Да вот, мастер рукавицу потерял… – добродушно ответила та.
– Сударыня! – шагнув к барыне, поспешно выговорил Гошка. – Не отдавайте деду скрипку. Тоже обманет! Я вам хорошего человека приведу. Он поможет. Я был тогда на Сухаревке…
– То-то мне твое лицо показалось знакомым. Но почему…
В эту минуту послышались дедовы шаги, которому, как видно, надоело ждать на крыльце.
– Слышите, не отдавайте и не говорите даже… – торопливо шепотом произнес Гошка. А вслух возгласил: – Вот она, в самом углу была.
– Людей попусту тревожишь! – сердито выговорил дед и отвесил Гошке подзатыльник. – Извините, сударыня.
И толкнул Гошку к выходу.
Человека, которого Гошка обещал привести к Вере Андреевне, звали Сережа Беспалый, или – в сухаревской обыденке – просто Беспалый.
История его была темна. Говорили, что он крепостной богатого помещика, мальчишкой воспитывался вместе с барчонком. С повзрослевшим баричем ездил за границу. Необыкновенно одаренный музыкально, учился у выдающихся скрипачей. Молва приписывала им с молодым барином беспутную жизнь. Они будто бы любили переодеваться, выдавая себя то за близких приятелей, то даже за братьев. Словом, все шло весело и гладко до тех пор, пока терпению помещика не пришел конец и он не затребовал сына, под угрозой лишения наследства, домой. О дальнейшем шли вовсе противоречивые толки. Одни говорили, будто Сережа вступился за честь любимой крепостной девушки и тем вызвал гнев владельца. Другие утверждали, что тут был замешан молодой барин. Но как бы то ни было, по прямому ли барскому приказу или из желания потрафить господам, один из дворовых вызвал Сережу на драку, в которую вступили дружки обидчика. Сережу сшибли с ног, зверски избили, а главное, несомненно по заранее обдуманному намерению, изуродовали кисти рук. Сережу, обезумевшего от горя, два или три раза вынимали из петли. Затем он жестоко запил. Кончилось все тем, что его отпустили на волю.
Лет десять назад он объявился в Москве. Перебивался поначалу бог знает чем, пока не набрел на деда. Тот приспособил под искалеченные Сережины руки гармонику и тем дал возможность зарабатывать на жизнь. Когда в Москву перебралась дедова семья, Сережа сделался в ней своим, почти родным человеком. Дома своего не было, жил он в часто сменяемых углах, потому что временами нещадно запивал, становился буен и изгонялся хозяевами. Тогда ночевал у Яковлевых в баньке, а то и вовсе где придется. Трезвого Сережу охотно приглашали на свадьбы. Играл он на своей гармонике с чувством. Брал дешево. Был добр и приветлив. Вина, в отличие от других, в рабочее, так сказать, время не пил вовсе. Словом, был музыкантом, всюду желаемым и привечаемым.
