С час прокопали. Потом подошла какая-то часть — царица полей пехота, — замызганная, усталая. Впрочем, не менее устали и звягинцы, они вчера тоже не у тещи гостевали; звягинцами назвал их представитель корпуса, и теперь они сами — после гибели полковника — говорили о себе так.
Макеев всматривался в подошедших и будто видел отражение свое и своих солдат. У коллеги, у ротного, спросил, откуда они выведены, где воевали. И услыхал в ответ: под Шумиличами, всего в километре отсюда, вон за тем лесом; Макеев прислушался, хотя и так было слышно — там гудят моторы, стреляют пушки, и там же, за лесом, зарево.
— Ну и как Шумиличи-то?
— Что как?
— Удержали их, спрашиваю?
— Нет. Допер фриц, сдали мы деревеньку.
Вот то, чего Макеев боялся услышать и услышал. Он был почти уверен, что ему скажут это. Но сейчас пустился уточнять, сомневаться, искать подтверждения.
— Сдали?
— Непонятливый ты, лейтенант! Сдали, сдали. Отошли ближе к лесу.
— А с Шумиличами что?
— Сгорели. Видно было, как занимались избы. Как свечи, одна за другой. И, сказывают разведчики, фрицы перебили жителей. В отместку, что пожили они при нас, освободителях.
— А может, это не Шумиличи были?
— Как то есть не Шумиличи?
— Ну, другой населенный пункт. Не спутал?
— Слава богу, шнапса не употребляю. Завсегда в здравом уме и памяти.
— Да, да, извини, — сказал Макеев и отступил от коллеги. Коренастый, клешнятый, судя по говору, белорус, тот испытующе поглядел на него, нахмурился и не промолвил больше ни слова.
Слава богу, и Макеев не употребляет шнапса. И тоже в здравом уме и памяти, не забыл Шумиличей и тех, кто там жил. При освободителях жил. Таких бы освободителей к ответу. Нет, что ты! Многие из них уже в земле, тебя, живого, можно к ответу. Перед кем отвечать? Перед собственной совестью.
Брезжила заря. В серо-желтом, золотушном свете — люди, деревья, кусты, трава, окопы. Дождь потишал, а затем и прекратился. Но с веток срывались частые капли, и потому казалось: ещё идет. Хмурое, беспросветное небо, над лесом — бесконечная, с севера на юг, вереница грязно-бурых туч, цепляющихся за верхушки деревьев. А на востоке, сквозь эту серую и бурую пелену, угадывалось что-то светлое, теплое и веселое — всходящее солнце.
К завтраку тучи стало раздергивать, и в разрывах засинело чистое небо. И Макеев подумал, что это неплохо — небо очищается. Он умылся с мылом, тщательно вытерся застиранным полотенцем, проголодавшись, зачерпнул ложкой подгоревшей пшенной каши. И вдруг застыл, не донеся ложку до рта: он же едал из общего, с Друщенковым, котелка, а вот теперь — один. И, стыдясь, подумал: «Живу, как прежде, как обычно. Будто ничего не случилось. Будто не мои друзья-товарищи полегли. Будто не моя женщина погибла, та, что открыла мне чудо любви. Чудо, а я жру пшенку…» Так, стыдясь, съел кашу, выскоблил стенки котелка и, презирая себя за это, попросил у повара добавки. Да, он достоин презрения, но хочет есть, живой же человек, покуда не убитый.
