Из-за внезапной аритмии сердца Анна уселась в жигуль молча.
По дороге Гибсон — помимо прочего — поведал ей, что работает корреспондентом в московском бюро Би-би-си, но приехал сейчас из Севастополя, где готовил репортаж о разделе флота. Сказал ещё, что Маркс не зря задумался об эксплуатации именно в Англии: хотя срок работы в России у Гибсона истёк, Лондон велел ему из Крыма направиться сюда для репортажа о фестивале. Зная опять же, что его — в принципе, писателя — интересуют не события, а люди.
В отличие от Лондона, Заза, московский оператор, с которым Гибсон постоянно сотрудничает, ориентирован как раз не на историю, а на человека. Не пропускает ни одного «Плейбоя». Как только Анна появилась в баре, Заза встрепенулся и шепнул ему, что вот, мол, пожалуйста: сама Анюта Хмельницкая! И выбрал из походной сумки с телекамерой журнал с сиреневой обложкой.
Хотя Гибсон — пока сидел в баре — внимательно просмотрел весь материал об Анне, он ещё раньше, как только взглянул на неё, понял, что его сочинский сюжет будет не о фестивале и звёздах, а о Хмельницкой!
Этих звёзд всё равно никто в Британии не знает, а с Анной хотел бы встретиться всякий, ибо всякий любит либо «Плейбой», либо великие русские романы. А некоторые — и то и другое. Заза, например. Но он из Грузии.
Анна хотела спросить «про другое», про великие романы, но Гибсон ответил сам. С ними, оказывается, роднят Анну мерцающие искры, залетевшие в её глаза из души Наташи Ростовой или — такое же, кстати, имя! — Анны Карениной! Залетевшие, но не погасшие в этих глазах — ибо поддувает их изнутри её собственная душа. Душа Анны Хмельницкой! Indeed!
Молодец и фотограф: понял, что её немыслимое тело надо снимать как раз без фокуса — взглянуть на него глазами души. У которой, как принято считать, нечёткое зрение. И слава богу, ибо чёткое разделяет мир на отдельные вещи, тогда как в прищуренном мир сливается воедино. Каковой он, indeed, и есть! Но это — особая тема!
Анна прищурилась. Indeed: и Гибсон с золотой шевелюрой, и плакучая липа с повисшей кроной за стеклом на аллее, и подвыпивший курортник, цеплявшийся для равновесия за самого себя, всё вошло друг в друга и слилось воедино. И не потому, что подвыпила она сама, а потому что — такое у души зрение. Но это тоже — особая тема!
Потом Гибсон сказал Анне, что её тело, как и глаза, внушают ему кроме радости тихую печаль. Подобно великой литературе! И опять — indeed!
Вместо того, чтобы спросить — а отчего печаль? — Анна перестала щуриться, и мир в ветровом стекле жигулёнка снова обрёл паршивую чёткость.
