Мотя смертельно побледнел. Я побоялся, что сейчас он упадет в обморок. Уже не думая о стерильности, я подскочил и указательным пальцем, воткнутым в рану, прекратил кровотечение. Мотя был в таком состоянии, что я понял, мне предстоит продолжить операцию. Продолжу. Надо было перевязать фонтанирующий сосуд. Я пытался захватить его пинцетом. Но ничего не получалось. Сосуд фонтанировал почти из самой кости. Зажимов не было. Пришлось захватить сосуд иглодержателем. Но перевязать сосуд на иглодержателе не было ни малейшей возможности. Носок иглодержателя упирался в кость. Надо было прошить. Я попытался сделать это, держа иглу пальцами. Но серповидная игла вращалась вокруг своей оси. Недаром придумали иглодержатель. Я снял его с сосуда, чтобы захватить иглу. Снова началось кровотечение.
Сколько времени прошло с момента начала операции? Я купался в собственном поту. Бедный солдат начал дергаться. Закончилось действие обезболивающего новокаина. Пришлось снова сделать местную анестезию. Добро хоть шприц и игла оказались на месте.
Только потом, я даже не уверен, в тот ли день, до моего сознания дошло, что бедный солдат продолжал сидеть на табуретке вместо того, чтобы быть уложенным. А ведь в танке во время боя успевал одновременно реагировать на множество различных вещей и действий. Нет, в танке в самых критических, в самых страшных ситуациях я не был в таком жалком, в таком нелепом состоянии, как во время этой простейшей операции, к которой отнесся с таким преступным легкомыслием.
Мотя, как потом выяснилось, сидел на кушетке подавленный, убитый. Я забыл о его существовании.
Иглодержатель попеременно выполнял две функции — свою непосредственную, удерживая иглу, и кровоостанавливающего зажима. Наконец мне удалось прошить надкостницу вокруг проклятого сосуда и затянуть узел. Кровотечение прекратилось. Только в этот момент я вспомнил, что я оперирую немытыми, то есть — не стерильными руками. Я тщательно прочистил рану и промыл ее новокаином, всыпал в нее сухой пенициллин и наглухо зашил кожу. Солдата мы не отпустили, как планировали раньше, а оставили в больнице.
Я сел на кушетку рядом с Мотей, вымочаленный, опустошенный, ощущающий себя преступником. Мотя встал, пошел в операционную и вернулся с бутылочкой спирта. На тумбочке стояли стограммовые граненые стопки. Две из них он наполнил спиртом и вопросительно посмотрел на меня. Молча, я отрицательно покачал головой. Это был тот редчайший случай, когда даже выпить я не был в состоянии. Все так же молча, Мотя перелил спирт из стопок в бутылочку.
