Беспричинное, бесцельное и бесконечно далекое от снисходительности благотворителя, это было осознание любви и дружбы, которая ничего не дает и не требует взамен, не просит и не оказывает благодеяний. Это можно было бы назвать мгновением любви, охватившего тебя всепонимания, беспредельного блаженства – мигом, который по самой своей природе не может продлиться.
Как часто Ллевеллин слышал и произносил слова: «Твоя любовь и доброта к нам и ко всем людям».[5] Человек тоже может испытать это чувство – но не может его удержать.
И вдруг он увидел, что здесь и заключается воздаяние, обещание будущего – до сих пор он этого не понимал.
Пятнадцать с лишним лет он был этого лишен – чувства братства с людьми. Он держался особняком – человек, посвятивший себя служению. Но теперь, когда со славой, с мучительной опустошенностью покончено, он снова сможет стать человеком среди людей. Он более не призван служить – только жить.
Ллевеллин свернул и присел за столик в кафе. Он выбрал столик у стены, чтобы глядеть на другие столы, на прохожих, на огни гавани и стоящие в ней корабли.
Официант принес заказ и спросил мягким, музыкальным голосом:
– Вы американец, да?
– Да, – ответил Ллевеллин. – Американец.
Улыбка осветила серьезное лицо официанта.
– У нас есть американские газеты, я вам принесу.
Ллевеллин мотнул было головой, но сдержался.
Вернулся официант и с гордостью вручил ему два цветных американских журнала.
– Спасибо.
– К вашим услугам, синьор.
Журналы были двухлетней давности, и это было приятно – подчеркивало удаленность острова от течения жизни. Здесь, по крайней мере, он останется неузнанным.
Глаза его закрылись, он припомнил события последних месяцев.
«Это вы? Неужели? Я так и думала…»
«О, скажите, вы – доктор Нокс?»
«Ведь вы Ллевеллин Нокс, правда? О, я должна сказать вам, как я была расстроена, услышав…»
«Я так и знал, что это вы! Какие у вас планы, доктор Нокс? Я слышал, вы пишете книгу? Надеюсь, вы пришлете нам послание?»
И так далее, и так далее. На корабле, в аэропорту, в дорогих отелях, в безвестных гостиницах, в ресторанах, в поездах. Узнают, спрашивают, выражают сочувствие, расточают ласки – вот это было тяжелее всего. Женщины…
Женщины с глазами как у спаниеля. Женщины с их страстью обожания.
А еще пресса. До сих пор он остается сенсацией. (К счастью, эти ненадолго.) Грубые, отрывистые вопросы:
«Каковы ваши планы? Что вы скажете теперь, когда?.. Можно ли считать, что вы верите?.. Не могли бы вы дать нам ваше послание?»
