— Мятущуюся душу — это хорошо, — сказал надсотник и захохотал в голос.
Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.
— Ты всегда был кретином, — заключил он. — Ну ладно. Я пойду тоже.
Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:
— Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.
* * *
В одном Игорь Басаргин ошибался.
Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили — существовали, вымирали — тысячи «гражданских», как называл их генерал-лейтенант Ромашов.
В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.
Басаргин был прав. Он — Верещагин — хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но эти люди… Когда он появлялся среди них, то приходили усталость и вина. Ведь у всех у них до войны была жизнь. И дело не в том, жили они в блочных домах или в элитных особняках, ели на обед пиццу или ресторанные изыски. Просто — была жизнь, устоявшаяся, понятная, со школами для детей, медицинскими полисами, телевизором, какими-то радостями и достижениями, какими-то мечтами и желаниями.
Он презирал эти мечты и желания, презирал эти радости и достижения, потому что совершенно точно знал — это всё хлев. Хлев, хлев, хлев… Но эти-то люди были довольны такой жизнью! И сейчас, встречаясь с ними взглядами, он не мог отделаться от мысли, что они проклинают его, отнявшего всё это. Ведь и телевизор, и полисы, и школы — всё это осталось бы и в подмандатных зонах, и в лимитрофных государствах, на которые собирались поделить Россию ООН и НАТО. А такие, как он — не очень-то и многочисленные! — встали на дыбы. И вместо мирного раздела, мирной оккупации — то, что есть сейчас…
Нет, думал он, пробираясь развалинами. Это не Великая Отечественная, не получилось Великой Отечественной. Большинство просто боится и прячется в подвалах, покорно умирая. Боятся тех, кто бомбит и обстреливает. И его боятся тоже — потому что он, не такой сильный, как оккупанты, всё-таки ближе, чем они и тоже может выстрелить. Нет народа-великана. Есть процентов десять фанатиков, которым повезло неплохо вооружиться и худо-бедно самоорганизоваться. И есть остальные. Покорно ждущие, кто победит. И даже не понимающие, из-за чего началась война.
