- И сделал искусственное дыхание.
- Вениамин! - толкнула меня в бок жена. - А что же ты?! Что же ты молчишь?!
- Друзья, - сказал я, вставая, - неудобно говорить про себя правду, более того, я рискую показаться нескромным, но я бы не только развел костер, я бы остро отточенным топором срубил бы несколько сухостойных лиственных деревьев и сделал избушку-времянку, где можно было бы обсушиться и прийти в себя. А затем отправился бы в ближайший населенный пункт за помощью и бесстрашно шел бы двое суток сквозь пургу и снежные заносы.
Когда я закончил, Феофанов молча вышел из-за стола и не стесняясь трижды обнял меня. А потом сказал:
- Вот какие есть на свете люди! И я горд и счастлив, что это мои друзья! Что касается меня, теперь я уверен, - я поступил бы так же!
- Вот живешь рядом с человеком долгие годы и не знаешь, что он за человек! И только в особенные минуты видишь, как щедр, отважен и богат он душой! - молитвенно проговорила жена Феофанова...
- Предлагаю сегодняшний день запомнить всем на всю жизнь! - с чувством произнес Горемыкин.
Повинуясь общему порыву, мы все встали и крепко в волнении пожали друг другу руки.
- Пап, а река в лютый мороз подо льдом бывает? - робко произнесла маленькая дочка Феофановых, но ее никто не услышал.
А я хотел объяснить ей, что там, возможно, была прорубь, но подумал и - не стал. Ведь ребенок все равно всего понять не может.
Люди говорили разное: одни - что это гипноз, другие намекали на приближение кометы Галлея, а некоторые вообще несли какую-то дремучую околесицу о духах, домовых...
А было так. В один приятный летний день я переехал на новую квартиру. Окна моей старой квартиры выходили в тихий зеленый скверик, поэтому рассказы я писал в основном о природе. Задумал было повесть о воробьях и название уже написал - "Воробьи", да вот пришлось переехать...
Окна новой квартиры смотрели в упор на строгое здание учрежденческой архитектуры, построенное не только без архитектурных излишеств, но и без стен. Из одних окон.
Любопытно было глядеть в те окна. Очень скоро я узнал всех обитателей учреждения, мысленно подружился с ними и даже невольно поднимал руку, когда они устраивали собрания. Но постепенно странное чувство стало овладевать мной, особенно первого и шестнадцатого числа, когда сотрудники выстраивались у окошка кассы. Я видел их лица со стороны кассира, они глядели напряженно и прицельно, словно из амбразуры. Сперва-то, без привычки, я тоже невольно вытягивал шею, пытаясь углядеть через дорогу в ведомости у кассира свою фамилию, но, конечно, напрасно.
