Конечно, все, включая женщин, стариков и детей из этого общежития, а также заезжие знаменитости и туристы ходили на антисемита смотреть.
Сестра продавала им билеты, говоря: “Смотрите на здоровье через забор, если вам больше делать нечего”, – а брат на экскурсантов своего внимания не обращал, занимаясь от темна до темна делом своей жизни – животноводством.
С виду был он жилистым и нестрашным зоотехником. Домик с занавесочками, хлев чистенький, огородик ухоженный. В огородике среди пастушков, гномиков и уточек глиняных дедушка с козлом стоит, тоже глиняный.
– Это ты? – спрашивала у него впоследствии Брунгильда ради шутки.
А он отвечал ей:
– Кто? Это? Нет, это не я.
Он, как и многие его коллеги по антисемитизму, страдал отсутствием чувства юмора. То есть он от этого отсутствия нисколько не страдал.
Просто чувство юмора было ему не свойственно, и он жил иными сильными чувствами. Отчего и внешний вид имел более или менее злобный. Но в этом, возможно, и не юмор виноват, а недостаточно высокая производительность машинного доения в фермерском его хозяйстве.
Почему-то Брунгильда почувствовала к нему жалость. Зрелый мужчина, крепкий хозяин, и вдруг такая неприятность, такой пережиток канувшего в Лету века. И ведь весь город, все прилегающие к городу окрестности знали, что вот тут, в этом ухоженном доме, коротает свои дни потомственный антисемит, и можно было у любого местного жителя спросить, как его найти, и любой местный житель охотно указывал к нему дорогу. И даже провожал до места. Все-таки достопримечательность родного края.
В общем, Брунгильда отдалась этому пережитку прошлого, можно сказать, из жалости. И свежий воздух, конечно, свою гибельную роль сыграл. Антисемит спросил ее, гуляя в хлебах по бедра:
– Ты, – спросил, – кто по национальному признаку?
– Немка, – сказала Брунгильда, вдохнув полной грудью. – Кто же еще?
– А родители у тебя кто?
– Немцы, – сказала Брунгильда, теребя тугой колосок.
– Надеюсь, дедушки и бабушки тоже без изъянов?
– Я как-то не интересовалась, но могу у них спросить, если нужно. -
Она положила на язык несколько зернышек и разжевала.
– Спроси, – сказал антисемит.
После чего подхватил Брунгильду на руки, и понес, и вынес из хлебов на скотный двор. Щедро напоил ее там козьим молоком, хлебом со сливочным маслом угостил – тут она и разомлела в лучах заходящего солнца. И отдалась бедному антисемиту на глазах у коз, коров и куропаток. Поддержав его этим актом доброй воли морально. Думала:
