– Иди к нему – помирая! – Так и впилась в меня поблекшими глазами.
– Кто? – Я машинально от нее попятился.
Марьяна Прокопьевна вновь перекрестилась на тусклое редакционное окно:
– Тюкнула она яво.
– Кто “она”?
– Известно хто – кондрашечькя! – произнесла с вызовом, почти злорадно и, как мне показалось, хихикнула, ее фиолетовые зрачки искрились на фоне блекло-голубых радужек. – Сначала рука перестала владать, таперича нога заколянела…
– Может, “скорую” вызвать? – рука моя потянулась к обшарпанному, заклеенному скотчем телефону.
Отрицательный жест дрожащей руки:
– Ничего ему не надыть. Тебя прося придтить, чевой-то хоча сказать…
– Что он мне еще может сказать? – с невольным раздражением вырвалось у меня.
Лева с иронией усмехнулся: будешь знать, с кем водить дружбу!
– Игоряшка тоже умер!. – Старуха наклоняется ко мне со странной улыбкой. Теперь наши лица на расстоянии сантиметров, мы горячо обдаем друг друга перегаром. Марьяна Прокопьевна опять, наверное, пила спирт, настоянный на вонючих “целебных” корешках.
– Как умер? -Визит полусумасшедшей старухи меня почти совсем отрезвил.
– Из поезда выкинулси, разбилси, под мостом нашли… Вадим на винтолети туды прилятел, а Игорек ляжить, весь разбитай, почитай без лица… Вадимчик так по телефону мне кричал об этом случаи, убивалси, что у ине сердца сжалося и до сей поры не отпускаить. Я ему в телефон ответила:
“Вадя, несчастный ты мой сыночик! Сколькя раз я табе говорила: живи по-християнски, молися не раз у год, а кажный день!.. Таперича и отец наш, Прохор, ляжить, помирая…” Вот что я ему сказала, и слышу, как он в ответ в трубке еще дюжее кричить – он безумнай, совсем безумнай!..
“Ляжить”, “безумнай”… – мне почему-то хотелось ее передразнить. Я, ища хоть какой-то поддержки, взглянул на Леву. На красном лице его проступили белые пятна – признак гнева.
– Да убирайтесь вы оба отсюда! – Он, спотыкаясь, подошел к форточке, распахнул ее ударом кулака, звякнули вылетевшие стекла, с улицы пахло засыхающей листвой. Глаза у Левы были дикие, борода встопорщилась.
Марьяна Прокопьевна, опираясь костлявыми кулаками о край стола, бормотала:
– Он тебя зовёть! – Старуха опять взблеснула на меня глубокими сияющими глазами, а в следующий миг словно бы перестала узнавать.
Развернувшись на месте, ни на кого не глядя, засеменила к двери, опираясь о стену.
Я хотел взять ее под сухой локоть, чтобы свести по ступенькам с террасы, она резко вырвалась:
– Уйди, я сама! – Багровость щек контрастировала с сединой, клочьями валившейся из-под развязавшегося платка. Одна щека у нее дергалась, казалось, старуха подмигивает.
