Поглаживал моховые груди, чувствуя низ ее живота – приворотного, наливающегося последней теплотой осени, источающего перебродный парной запах. Вдруг обнаружилось, что он проникает всей своей телесной горячностью в долгожданное мышинонорчатое, расширяющееся беспредельно, всхлипывающее грязевой втягивающей слизью.
Заплакал, заласкался, разогреваясь изнутри под прохладным равномерным дождиком, падающим мелкими каплями на спину, – до пота, до стона и ужаса, ощущая могучую причмокивающую ласку, словно совокупился не с болотной кочкой, но со всей черноземной родиной, про которую ученикам талдычили на уроках краеведения.
От необычайности случившегося подросток хрипел и задыхался, корчился, сжимался сам в себе до каменной твердости, устремляясь в природу, совокупившуюся с ним так неожиданно.
– Ах ты, земляной жених! – я невольно улыбнулся, подливая в треснутую чашку портвейн.
Я надеялся, что моя реплика раззадорит Левину фантазию, и он соврет еще что-нибудь. Сам же я в это время продолжал сочинять статью о сортообновлении зерновых культур на полях нашего района.
Лева еще что-то вспомнил, улыбнулся, зябко передернул плечами: то ли змея болотная, то ли мышь острозубая цапнула его за “эту самую штуковину”, распалившуюся в норке до последнего трепета. Лева заорал на весь лес.
Прохор Самсонович в тот воскресный день охотился на болоте. Сильная рука подняла Леву, торопливо подтягивающего штаны.
“Ты что здесь делаешь?” – будто гром, густой канцеляровитый голос.
“Этот монастырский, из приюта, – донеслось пьяное ворчание егеря. -
Они часто тут бродят, дичь из луков стреляют, уток подранивают.
Высечь бы его…”.
Вырвался Лева из медвежьих лап Первого, помчался обратно в монастырь. В общей комнате, где стояло коек двадцать, никого, все, наверное, на физкультуре. В слезах плюхнулся на свою койку и пролежал до ночи без ужина, согнувшись колесом от боли. Головка полового члена, раздувшаяся, как чудилось мальчику, до размеров воздушного шара, утягивала куда-то вверх.
Наступила ночь общего детдомовского сна. Лева не мог спать от боли в распухшем детородном органе, заснул лишь под утро, укутав больное окончание мокрым полотенцем.
– В ту ночь я понял, что высшее коммунистическое общество никогда не построится, потому что сперма моя в земле, а не в женщине. Я сделался полностью опустошенным, будто что-то главное, важное вытекло не из моих семенников, но из глубины мозгов, которые вдруг как-то скукожились, ум мой стал не таким острым, из отличников я вмиг скатился в троечники.
