Венгрии, рассказывал плохо, часто раздражался, и с ним даже случались припадки. Он ушел на пенсию и занялся пчеловодством.
Казалось бы, отныне в школе так и будут радостно трудиться рядом два мужика, Шамоха и Углев, старый и малый, окруженные сплошь женщинами и девицами, одетыми по-провинциальному скромно, еще незамужними.
Кузьма Иванович тогда был вдовец, его жена умерла от укуса энцефалитного клеща, по новой еще не женился. А Углев, естественно, и вовсе был холост, и чудесное магнитное поле, возникающее в таких случаях вокруг свободных людей, помогало им в работе, подстегивало.
Но однажды в школу нагрянула комиссия из районо, науськанная, как стало сразу ясно, директором железнодорожной школы, чей брат был вторым секретарем райкома партии, а сам директор жарко ревновал к возникшей славе школы № 1. И комиссия нашла в работе учителей, и лично директора Шамохи, какие-то недочеты, какие – так никто и не понял толком. На все недоуменные вопросы был ответ:
– Вы что, сами не осознаете?..
И пошел слух, что Шамоху снимают.
И наступил день, который запомнился Валентину Петровичу с первых перешептываний в учительской. Да, уже тогда в углу стояла телекамера, подарок военных Шамохе. Сидя в директорской, он мог наблюдать, как ведут себя учителя. Особенно нервничал из-за ее присутствия молоденький учитель географии Костя Калачевский.
Лопоухий, тонкошеий, он все трещал пальцами и произносил обличительные монологи:
– Сплошная липа! В учительской график… в классе график… на фиг график! Там подотрем, здесь… вот тебе и средняя линия успеваемости поднялась до звездных высот… – и, вдруг поймав улыбку Углева, спохватывался: – Ой, думаешь, включена?! – и, отскочив за шкаф с картами, яростно шептал: – Идиотская выдумка! Во всей школе негде спрятаться! – и, вспомнив, что директор может только видеть, а не слышит, говорил уже громче: – Ненавижу директора! Толстяк и дурак! И зачем ему портупейные-тупейные подарили эту штуку? Надо бы мелом объектив забелить.
– Возьми у своей Эммы пудру, – улыбался спокойно Углев.
– Она не моя! – визжал парень. – Она дура!
О, эта Эмма Дулова, худенькая барышня в белом, влюбленная то в него,
Углева, то в Калачевского. Позже она станет женой Кости, но время от времени будет прибегать к Валентину Петровичу в слезах: я предала себя. Она тоже преподавала русский язык и литературу (в младших классах), была бесповоротно на ней воспитана, отсюда ее истерики и блаженные надежды на абсолютное счастье в России. И вот, помнится, разговор двух коллег она и прервала. Вбежала, глаза сверкают, как у кошки:
