Ну, в тот-то вечер мы как-то все уладили, то есть я так думала, что уладили: улыбались на станции метро неловко-примирительно (он меня провожал – не из галантности, конечно, а просто не знал, как загладить, чтоб до жены не докатилось – прямо о том попросить – меня, "поблядушку" – не знал как) – да, мы улыбались друг другу, причем я, как всегда, чувствуя себя сразу за весь мир виноватой, чуть ли не прощения у него просила, а он говорил: ну что ты, ну что ты, это все я, я, – ну просто как Чичиков и Манилов мы с ним были: бесконечно раскланивались, все глубже увязая во взаимных лжеизвинениях, прощениях, комплиментах, – а я уже знала, что мне так просто это с рук не сойдет.
Но серьезность ситуации все же недооценивала. Ведь в те времена, когда, кроме перепихона, никакой другой свободы не было, приглашение к мужчине домой означало приглашение на секс: то есть попробуй-ка прийти, послушать-почитать стишки и не дать – он же на тебя смотреть будет с такой обидой, с таким оскорбленным видом (это в лучшем случае), словно ты напрочь растоптала в нем веру в человечество, но чаще станет тихо ненавидеть, а то и мстить. Ситуацию с Женькой осложняли еще, как минимум, два компонента: первый – а вдруг скажу жене, и второй – давалка-то оказалась честнее его, имманентно добропорядочного мужа, бюргера беспорочного. В итоге: ни телесного кайфа от блуда, ни духовного удовлетворения от своего непоколебимого благочестия – ничего! Я тогда еще не знала, что у всякого прыткого мужа на такие случаи припасено для жены стандартное, но тем не менее сокрушительное в своем идиотизме объяснение: "Я просто устраивал твоей подруге экзамен! Да! Проверить, насколько она верная тебе подруга!" (То-то экзаменаторы хреновы!..)
А с Лешей я все-таки познакомилась. Сейчас уже забыла, как именно произошла эта первая встреча – помню только, что Женька – как я сначала подумала, – дабы доказать изначальную благонамеренность своих устремлений (то есть припасти себе алиби к приезду жены), эту встречу все же устроил. Неясным оставался, правда, вопрос, действительно ли он приглашал Лешку тогда на Стремянную (но спонтанно соблазнился, а Лешка прийти так и не смог) – или сразу заманил меня сугубо для собственного употребления, а про Лешкин визит наврал? Но какая мне была разница, ведь я в Алексея влюбилась зверски.
Он был рыжим – и похож (это я сейчас понимаю) на молодого Бродского.
Тогда мне ничего не было известно о Бродском, я, конечно, не принадлежала к соответствующим кругам, но этот тип обаяния сработал, как тяжелая, очень тяжелая артиллерия: от меня остались ошметки.
