Стремянную в воскресенье, в семь часов вечера, ну и я чтобы пришла, выпьем.
И вот я прихожу (подробностей не помню), а Леши все нет, и Женька говорит: он звонил, немного задерживается. Потом происходит вот такой эпизод: мы накурили, мне захотелось открыть форточку, а было высоко, и Женька говорит: дай я тебя подсажу. Он как-то поддержал меня, я взлетела на подоконник (как в балете) – и оказалась к нему спиной. То есть стоит перед ним на возвышении, как на выставке, стройная и рельефная: где надо тугая, где надо и сочная, такая обтянутая бордовым трикотажем фигурка. Женька застыл, задрав голову, и рук с моих бедер никак не снимает. Так и стоим, ни тпру ни ну. Я форточку уже распахнула, январский ветер дует мне в грудь. Я говорю: все, мне надо слезть. Он: я тебя сниму. Я: не надо. Он, не продолжая диалог, просто снимает меня, ставит на пол, крепко сжимает в объятиях – сначала стоя сзади, прямо за грудь, потом резко разворачивает и начинает – мясисто и мокро целовать в рот.
Целовал-целовал, аж задохся, потом понуривает башку и мямлит – скулежно так: что делать? я хотел тебя для друга, а теперь мне жалко, я для себя хочу. (Тут только до меня и доходит, что дура жена россказнями про мои "прегрешения" еще тогда, два года назад, его воображение страшно распалила, то есть только тут я догадалась, что она ему мой позор растрепала.) И вот он резко, с размаху, валит меня на их супружескую тахту – причем с такой силой, что ее свинячьи ножки буквально разъезжаются по паркету. А я под ним, под чистоплюем этим, в платье трикотажном, просто каменная лежу, как поверженный монумент, – и бедра свои сжала так, будто он мне промеж них не сардельку свою общепитовскую – лемносский кинжал засадить собрался.
Так и не допустила. Он мне не нравился (хотя сейчас, очень задним числом, я вяло думаю: варум нихт? какая разница?), кроме того, я настроилась на мифического ("судьбоносного") Алешу, но главной причиной окаменения была та, что я не могла проделывать эти штучки с мужем подруги – даже не подруги, приятельницы, – какой бы вошью она ни была. Вот и лежу под ним, как соляной столб.
А ведь этот Женька сделал вообще страшное. Безжалостно раздавливая меня своим твердым, как сталь, телом – притом мои коленки своими, с силой, как расширителем для ребер, то есть как хирургическим инструментом, с яростью пытаясь раздвинуть, он снял свое обручальное кольцо – и резко швырнул – под тахту, в пыль. Мне страшно стало с той секунды жить – гораздо, гораздо страшнее, чем прежде.
