Грустя и томясь перед дачной стеной ее сада, наблюдая что ни день, как выходит она из ворот в своей лихой панаме и идет к морю, я вынашивал план. Потому что усвоил урок, который преподал мне
Спартак: только истинному герою в наши дни может улыбнуться удача.
Другого пути, как рискнуть жизнью, у меня не оставалось: я должен был спасти Ирму – этим именем, я слышал из-за забора, родные звали мою избранницу к завтраку. Странным образом, мне не приходило в голову, что удобного случая может и не представиться и тонуть она не будет вовсе, но человек, решившийся на последний подвиг, не должен предаваться столь убогой рефлексии. Не останавливало меня и то соображение, что ее, спасенную, я смогу на руки и не поднять. Не останавливало потому, что, приняв решение, я почувствовал прилив сил и ловкости. И в душе моей появились та смелая легкость и бесшабашность, с какой только человек, уверенный в победе, может идти в бой… Стоит ли говорить, что вышло все вовсе не так красиво, как предполагалось? Нет, скандала не было, но какой же прозой все обернулось! Я подстерег момент, когда она поплыла, – это было недалеко от берега, там нам обоим было воды по пояс, – и решился. Я вошел в воду, дрожа от страха и азарта, предвкушая, как она благодарно обнимет меня за шею, и подступил к ней. Я уже приготовился взять ее на руки, глотнул воздуха и изловчился, как она встала на ноги и удивленно, на плохом русском спросила тебе что хотеть, малчик.
Странно устроен человек: мне совершенно не понравилось, как она это сказала. Во-первых, как-то не по-русски. Но главное, я не то чтобы почувствовал себя отвергнутым, а испытал разочарование. Как всякий фантазер, достаточно долго живший одной мечтой, я был уязвлен будничной и участливой интонацией, с какой она обратилась ко мне. К тому же вблизи, вся в воде, моргавшая, веснушчатая, что я не мог разглядеть прежде под полями ее панамы, она не показалась мне хороша. Дальше было еще хуже: тебе плохо, малчик? – с безучастным любопытством спросила она. Спасибо, пробормотал я и с постыдной поспешностью ретировался. Мне было очень стыдно и обидно за себя, я почти бежал по мелководью. Вот если бы она сейчас стала тонуть, спасать ее я бы не стал. Или стал бы – из чувства долга. Как любой на моем месте. Когда я обернулся, она уже плыла прочь от берега, скорее всего забыв обо мне…
Спартак заявился к нам ранним утром. Бросилось в глаза, что он был не в спортивных штанах и майке, но в костюме. На крыльце стоял чемодан. Нет, он не пришел к нам жить – он пришел прощаться, хотя билеты у нас были на один день, уезжать мы должны были вместе и только через неделю. Заспанные родители решили, что ему отказали от комнаты, но, когда он принялся неумело и неубедительно врать, что, мол, мама неважно себя чувствует, а он сам, мол, соскучился по работе и что ему нужно быть в Москве, стало ясно, что просто-напросто он позорно бежит с поля боя. По причине раннего времени моя мать удержалась от комментариев, однако предложила ему кофе. Спартак решительно отказался, хотя этого никогда с ним не случалось, коли речь заходила об угощении. Он выглядел озабоченным и даже напуганным, сказал, что очень спешит. Отец предложил проводить его, но от этого он отказался тоже, пробормотав что-то уж вовсе несусветное. Позже, когда мы видели его пассию, вплоть до самого нашего отъезда одиноко кружившую по пляжу и будто искавшую своего спасителя, стало ясно, что просто-напросто в то утро он боялся погони. Торопливо заверив, что, мол, будет ждать нас в Москве, что было тоже ни к селу ни к городу, – зачем ему надо было нас ждать? – он попятился, подхватил свою ношу и заспешил прочь.
