Голубовато ниспадал наискосок – через кольчугу, узорчатый подол рубахи, сафьяновые сапоги. Павлинов, конечно, не cам придумал, срисовал. Может, даже с единственной колоды карт, которая была в доме. Да, кажется, это был джокер из домашней колоды.
Павлинов несколько раз переделывал картину. То взгляд рыцаря был недостаточно суров, то борода курчавилась не так, как у оригинала.
То меч, которому юный автор отводил особую роль, недостаточно отливал лазуритом. Был то слишком синь, то беловат. Павлинов упорно искал нужный отсвет, некое соединение стали и воздуха. Разводил смальту белилами, покуда от металла не повеяло истонченностью бритвенного лезвия. И вызрела следующая забота – передать творение предмету воздыханий. Татьяна Николаевна исключалась: ее Павлинов боялся еще больше. Стал подстерегать Евку. Она спокойно, ни о чем не подозревая, ходила в школу, в шубке, капоре, который скрывал лицо
(варежки были на веревке, продетой в рукава). Он прятался за кустами барбариса на пустырях, следил из-за домов, некоторое время скользил параллельной улицей, как тень, но так и не решился подойти. Понял, что никогда не отдаст картину, поэтому сунул лист в почтовый ящик, благо хорошо знал, где жила училка. Он, если разобраться, совсем не умел рисовать. У рыцаря были несоразмерно длинные ноги. Был худощав, палогруд. Как сказали бы сегодня – сушина. Но одно было несомненно:
Павлинов готов был сделать для Евки то, чего никогда не стал бы делать для себя! Вглядываясь в тогдашнего обсевка, мог сказать, что был, конечно, влюбленным недомерком, но никогда не мог бы сказать, зачем нужен был рыжеволосый долгай интеллигентной девочке из учительской семьи. Хотя, если разобраться, резон был. Учился
Павлинов хорошо, но несколько раз в самые ответственные моменты что-то словно щелкало внутри: не мог решить простой задачки. То ляпал в диктанте ошибку, которую потом никак не мог объяснить.
Почему, например, отделял предлог от наречия, а в слове “заяц” вдруг менял “я” на “е”? Татьяна Николаевна безжалостно снижала оценку, требовала объяснений. Павлинов только шмыгал носом. Горько плакал: было жалко себя. Единственно, о чем думал с ужасом: вдруг расскажет обо всем дочке? И тут намек на некое неколебимое мужество был, конечно, необходим. Кроме того, именно та девочка помогла понять, что это вообще такое – любовь. Смеялся: открыл формулу сердечной привязанности! Означала как раз готовность сделать для другого человека значительно больше, чем для себя. Если созрел для того, считал Павлинов, чтобы не задумываясь дать отрубить ногу, руку, отдать сердце, печень, не умея, нарисовать портрет, – считай, что влюблен!
