Спало иль двигалось, смешно ль, прекрасно,
Запятнано иль без греха, а внешность
В наивности свой лик запечатляла:
Оно проснется здесь иль вновь умрет!
Да, форму отыскать в матерьи грубой —
Искусство, душу вызвать же из формы
Ничто? Вот новая моя душа! Пусть ходит.
На что нужна смерть Лутвича?
Пачкун несчастный, чтоб до смерти люди
Его травили смехом? — О, услышать
Господний голос ясным вновь, как прежде,
До смеха их! Увы, с тех пор я слушал
Их, а не Бога!
В Греции есть остров!
Мне нужно лишь молчание — а глина
Повсюду есть. О, делай все, что хочешь,
В искусстве — только будь всегда уверен,
Что хочешь истинно — а это трудно.
Забудь же, Фина, этот дикий сон!
Ну, что нам Лутвич, что друзья Натальи,
Весь мир вне нашей страсти — о, родная,
Родная Фина? Разве не сказал я?
— До ночи мы в страну твою уедем,
На остров, где молчанье волн. Смотри —
Я разбиваю бедные модели,
Чтоб вновь творить. Я с Лутвичем не встречусь,
Пусть встретится со статуей моею;
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Как бог, идущий в мире, там стоит
Гора, мгновенье сумраком одета,
Где братства кедров нежно примут нас —
И ты всегда со мною, взор во взоре —
В моих объятьях, как сейчас — сейчас!
О, неизвестный остров в дальнем море!
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Разговор на дороге, пока Пиппа проходит из Оркана к Башне. Два или три австрийских полицейсиих мешкают с Блефоксом, английским бродягой, прямо на виду перед Башней.
Блефокс. Так это ваша Пиппа, та маленькая девочка, которая прошла сейчас с песней? Ну, что же, деньги управляющего вашего Епископа будут честно заработаны, — не стройте мне кислых мин за то, что я упоминаю имя Епископа в связи с делом; мы знаем, что он в стороне от всех этих ужасов; мы знаем, что он святой, помимо того, что он — великий человек и все, чем должен быть Епископ. О, будь каждый червь белым червем, каждая муха угрем и каждый сук рождественским пучком, и жигой каждый гром. На самом деле я отверг все религии; но последняя, к которой я склонялся, была армянская, — потому что, как вы знаете, я путешествовал, а в Кенигсберге, в Грязной Пруссии (называемой так потому, что там какое-то мрачное, голодное солнце), я заметил над почтенным портиком одного дома хаддейскую надпись; и как ни была она коротка, лишь один взгляд на нее совершенно изменял настроенье каждого прохожего бородача. Все они входили туда: молодые и веселые без непочтительного колебанья, старые и дряхлые с легкостью необычайной, — словом, то местожительство Великого Раввина. Загоревшись любопытством, я не стал терять времени, выучил сирийский язык (это гласные. Собаки, вы следите за концом моей палки в грязи —
