– У вас есть документ офицера запаса?
– Вы хоть понимаете, куда я шел? Кто такие документы берет с собой?
– Хорошо, мы проверим. А зачем вы, бывший офицер-пограничник, пошли в стан врага?
Потом мы беседовали на темы журналистской этики, гражданского долга, меня стращали Уголовным кодексом…
Наконец я понял, откуда растут ноги.
Под утро мои истязатели стали судорожно зевать. Они уже записали все, что я знал о формировании Шамиля Раззаева, имена людей, которых помнил, о готовящемся прорыве с внешней стороны.
Наконец я спросил:
– Ребята, вы что – всерьез думаете, что я лазутчик с той стороны или шпион на этой? И что бы я сказал им: войска прибывают каждый день, вас взяли в кольцо?
– Некоторые журналисты, их не так много, но они есть, выступают в качестве агентов влияния, – пояснил один из сыновей железной женщины. Оба уже сливались в моих глазах…
– Справедливо, – пробормотал я. – Почему бы вам не проследить это влияние в телепередачах, в том числе и некоторых западных телекомпаний?
Засыпая, я заметил, что контрразведчики вновь обменялись взглядами.
Меня растолкали и заставили подписать протокол допроса, пояснив, что я используюсь пока в качестве свидетеля, и порекомендовали убираться к чертям собачьим в Москву. В ответ на это предложение я всего лишь мысленно послал их (сил не было, извилины слипались) подальше и отправился искать автобус ребят-собровцев.
Дорога вывела меня к командному пункту на бугре – окопам полного профиля, частично укрытым масксетью. Обилие генералов свидетельствовало, что здесь собралось объединенное командование группировки федеральных войск. Конечно, я не пошел брать интервью, до победных реляций было еще далеко. Журналистский долг повел меня к большой палатке в чистом поле. Над ней трепетал на ветру белый флажок с красным крестом.
Если хочешь знать о войне правду – посиди под огнем в окопах. Если хочешь знать всю правду – посети полевой медпункт.
Я пошел по размолоченной колесами и траками колее, земля очередной раз слегка подмерзла, поэтому до палатки добрался довольно быстро. Убитых я заметил не сразу. Они лежали на брезентовых носилках с металлическими ручками, прямо на земле, брошенные, отставленные, торопливо отодвинутые в сторону, неожиданно и бесповоротно ставшие чужими в суете чужой жизни. На остывшие тела падал мелкий колючий снег, медленно заметая, будто укрывая от чужих болезненно-любопытных глаз. Лица обоих наспех прикрыли кусками брезента – неживые, уже не спутаешь, даже с тяжелоранеными, коматозными. Видно, чтобы вытащить их из-под огня, пришлось долго тащить волоком по полю – одежда была донельзя грязной, бушлаты – изодранные и окровавленные. Кисти рук еще не охватила смертная судорога, но поразила ноги убитых. У одного не осталось ни ботинок, ни носков, будто страшная сила сорвала их, оставив человека в этом нелепом униженном, постыдном виде. На втором были ботинки с высокой крепкой шнуровкой и твердой рифленой подошвой, грубые и неприглядные, как и сама война.
