Конюшня есть конюшня: тюки, связанные бечевкой, лежали, как кирпичи, по четыре в ряд, у дальней стены. Брен разрезал веревку, а я вилами сбросил солому вниз.
— Трудное это дело, — Брен изучал рукоять ножа, — быть учеником великого покойного Карла Куллинана.
— Так я слышал.
— Приходится меняться, знаешь ли. — Его улыбка более не была дружелюбной. — В прежние дни все было бы просто. Никто не посмел бы встать между мной и тем, что я хочу. Но если бы кто и рискнул, трудностей не возникло бы. — Он похлопал себя по бедру, где полагалось быть рукояти меча. — Все люди созданы равными, да? Так было не всегда. У тех, кто стоит ниже меня, не хватило бы жизни стать таким бойцом, каким я был. И есть.
Какое-то время он думал, потом повернулся, воткнул нож обратно в тюк и сбежал по лестнице. К его груди и штанам прилип конский волос, они были в поту и грязи, и, думаю, поэтому свою куртку он нес в руках. Он не оглянулся.
Я долго смотрел ему вслед, даже когда он исчез из виду.
Я вернулся в свои комнаты, к Кире — и не нашел ее. Она ушла, не оставив даже записки, где ее искать. На Эту сторону я попал, не умея писать по-местному, потратил чертову прорву времени, чтобы сперва выучиться эрендрийской грамоте самому, а потом обучить ей жену — и вот она уходит, не черкнув мне ни слова.
Наверное, надо было пойти искать Киру — но вместо этого я пошел искать друзей.
Дория — вместе с гномом и моей младшей дочкой — отыскалась в кузне, рядом с баней.
— Папка!
Дочурка просияла и рванулась ко мне. Отец для своей дочери — всегда герой, даже если он этого и не заслуживает. Я подхватил Доранну на руки.
— Что делаешь, детка?
— Теть Дория и дядь Хира учат меня ковать, — сообщила она и, неожиданно посерьезнев, подняла пальчик. Все очень серьезны в три с половиной. — Будь осторожен, не тронь металл. Он горячий.
— Ладно, Доранна. — Я чмокнул ее в макушку. — Я не стану его трогать. — Мои дочки всегда заботятся обо мне. Это приятно. Я погладил ее по голове. — Тебе не пора спать?
— Не надо спать, — ответила она, и вопрос был решен. Переупрямить моих дочерей, если уж что-то взбрело им в голову, невозможно. Кира считает, что они пошли в меня, я — что в нее, и у нас уже вошло в привычку ругаться по этому поводу — разумеется, не всерьез, — пока она в конце концов не сдается. Так что, полагаю, я прав, и упрямство в нашей семье — от Киры.
— Что у тебя в ухе, родная? — Опуская ее на землю, я вытащил из кошеля кусочек колотого сахара. Он был в бумажке, так что я зажал его между указательным и средним пальцами, хлопнул в ладоши, показывая, что они пусты, а потом сделал вид, что вытаскиваю сахар из ее уха. — Опять прячешь сласти?
