Кратковременное правление Бирджиса Кадра ознаменовалось чрезвычайно пышным празднованием его одиннадцатилетия. На этом празднестве кашмирские певцы пели газель, начинавшуюся так:
Ты луну затмеваешь, о Бирджис Кадр,
Ты рубином сверкаешь, о Бирджис Кадр.
Я тоже сочинила газель к этому торжественному дню. Она начиналась словами:
Невинность твоя привлечет любовь народа к тебе,
Беду от тебя отведет любовь народа к тебе!
– Умрао-джан! Это замечательное вступление! – воскликнул я. – Если вы помните еще что-нибудь из этой газели, прочтите, пожалуйста.
– В ней было одиннадцать двустиший, но, клянусь вам, я больше не помню ни одного. То было такое смутное время, – я день и ночь жила в страхе за свою жизнь. Газель я записала на каком-то клочке. До того дня, как бегам-сахиб, матушка Бирджиса Кадра, покинула Кайсарбаг,[90] этот клочок лежал у меня в шкатулке с бетелем. А когда пришлось бежать из Лакхнау, мне в этом переполохе не то, что шкатулку, даже туфли и покрывало захватить было некогда.
– Скажите, вы уходили из Кайсарбага вместе с бегам? – спросил я Умрао-джан.
– Да, я ехала с ней до Баунди. До смерти не забуду, как вели себя в пути вероломные и трусливые командиры и как они льстили в глаза бегам, а в своем кругу роптали. Один скажет: «Вот, господа, под ее властью нам приходится шагать пешком!» Другой подхватит: «Ладно! Хоть бы кормили-то хорошо». Третий плачется, что нет опиума. Четвертому не пережить, что хукку ему не подают вовремя. Когда английская армия атаковала Баунди из Бахрайча, в сражении погиб и Сайид Кутбуддин. Бегам-сахиб направилась в Непал, а я решила спасать свою жизнь, подавшись в Файзабад.
– Говорят, весело было в Баунди в течение нескольких дней, – заметил я.
– Вы про это только слышали, а я все видела своими глазами. Там собрались все беженцы из Лакхнау. На базаре в Баунди толпилось так же много народа, как у нас в Лакхнау, на Чауке.
– Ну, об этом распространяться не стоит, – сказал я. – Расскажите лучше, что сталось с теми ценностями, которые вы получили от мияна Файзу.
– Ах! Лучше не спрашивайте! – сказала Умрао-джан, тяжело вздохнув.
– Все пропало во время беспорядков?
– Если бы во время беспорядков, было бы не так жалко.
– Так что же с ними стряслось?
– Придется немного вернуться назад… Когда я решилась бежать ночью с Файзу, я уложила все драгоценности и золотые монеты в корзинку, заперла ее на замок и обшила тряпкой.
Позади дома Ханум жил некто Мир-сахиб. Взобравшись на ограду нашей имамбары, можно было увидеть его дом – он стоял как раз напротив. Бывало, я, приставив кровать к ограде, залезала на нее и разговаривала с сестрой Мира-сахиба. Ей я и спустила свою корзинку, умоляя спрятать ее как можно лучше. Когда я приехала в Лакхнау из Файзабада, она вернула мне корзинку в полной сохранности, даже обшивка не была повреждена. Во время восстания были разграблены чуть не все дома в стране,
