Охотники пошли вверх по Ладожке. Что зимой, что летом идти по реке куда способнее, чем по чащобе. Черные леса по ее берегам постепенно сменялись борами. Накатанный калядинскими ветрами наст выдерживал даже Олькшу в его широких плетеных снегоступах. И ребятам казалось, что низкое, похожее на желток гусиного яйца солнце греет по-весеннему.
– Долго еще идти? – то и дело спрашивал верзила у своего щуплого спутника.
– Можешь здесь копать, если неймется, – отвечал ему Волькша. – Только барсук – зверь умный. Он в суглинке рыться не любит. Ему супесь милее, а лучше и вовсе песок. И копать легче, и нора суше.
– Ты-то откуда это знаешь? Сам что ли был барсуком?
– Не-е-ей, мне отец рассказывал. Он много разных разностей про зверье знает.
– Тебя послушать, так Година Евпатиевич и по-звериному лопочет, – съязвил Олькша.
– Не-е-ей. По-звериному никак. Но повадки их он знает, как людские. Мы как с ним на охоту пойдем, так я по дороге все животики от смеха надорву, буде он начнет рассказывать то про людей, точно они разные звери, то наоборот.
– А мозоль на языке не натрется, ежели мне Годиновых баек перескажешь? – спросил верзила. В глубине души он завидовал Волькше. Когда Олькша с отцом ходил на зверя или на птицу, то они ссорились до тумаков еще дома. После чего в лодку садились хмурые. И разговаривать начинали только, когда охота задавалась. Да и то больше шикали друг на друга или вопили в азарте стрельбы. А ведь и Хорс был знатным охотником и мог бы кое-что рассказать сыну о нравах тетеревов или лисиц.
Однако Годиновых баек о зверье Олькша так и не услыхал. Едва раскрыв рот, Волькша остановился как вкопанный.
– Ты чё…? – пробасил было верзила, но приятель зажал ему рот рукавицей.
– Рысь! – прошептал он в самое ухо Олькши: – Доставай тетиву!
Огромный лесной кот в завидной зимней дымчатой шубе возлежал на отлогом суку прибрежной ивы. И как только Волькша увидел его среди ряби понурых веток, да еще и с расстояния в пятьдесят шагов? За шкуру зимней рыси иной варяг на торжище мог отдать топор или два опоясных ножа.[120] Уж больно свеи да норманны ценят этого зверя. После горностая и куницы он у них в самом большом почете. Но ты пойди настреляй горностаев на шапку. А тут, один меткий выстрел и готово дело.
– Я говорил, надо было Роопе брать, – хрипел Олькша, роясь за пазухой в поисках тетивы.
Самострельная жила – это вам не простой кожаный снурок, что натягивают на лук. Чтобы самострел мог послать стрелу в палец толщиной белке в голову с расстояния в сто шагов, а при натягивании узкоплечего трехслойного лука, стрелок не заработал грыжу, тетива должна быть «живой» и упругой. Делали ее обычно из длинного сухожилья, идущего вдоль хребта быка, а лучше лося. Чтобы она не теряла свою упругость, ее долго выдерживали в липовом меду, а затем в жиру. И все равно в мороз радивый
