– Думаю, что это письмо твоего отца. Он ведь Николай…
– Да.
– Ну вот, это его письмо к… Анечке.
Римма постаралась изобразить внезапное першение в горле и даже театрально закашлялась, но Егоров прервал ее лицедейство тремя простыми словами:
– Я все знаю.
– Да? – удивилась она и поперхнулась по-настоящему.
– Да, я знаю, что моей биологической матерью является Анечка. Мне даже неловко ее теперь так называть… и я люблю ее, но все-таки считать матерью никак не могу. Я всем обязан… другой женщине.
– Эта другая женщина меня ненавидит, Юра! Такую аферу провернула с «Агенерессом»!
Егоров сморщился, утопил лицо в ладонях, потер ими лицо и сказал:
– Она больше не может ненавидеть или… любить. Она умерла…
Римма сквозь кашель хотела прохрипеть что-то вроде «прости», но не смогла.
Они помолчали.
– А где письмо? – спросил Юрий. – Похоже, именно его и разыскивает Анечка.
Римма выкарабкалась из постели, подняла простыню, давно свалившуюся на пол, завернулась в нее и прошлепала в коридор. Смятые их ногами клочки бумаги валялись на полу. Она, как могла, разгладила их, принесла в комнату и разложила перед Юрием на постели. Он не стал спрашивать, почему письмо представляет собой такие жалкие обрывки, а, соединив их, принялся жадно читать.
– Значит, отец действительно любил ее, – прошептал он и смял в кулаке оба куска письма. – Бедная мама… Хорошо, что она ничего не знала…
Римма пожала плечами, потому что совершенно не представляла, как реагировать на его слова, потом спросила:
– А зачем Анечка разыскивает письмо?
– Это не имеет никакого значения. Этому письму вообще незачем существовать, – зло сказал Егоров и разорвал его в мелкие клочья.
– Ты не хочешь мне сказать?
– Я вообще не хочу об этом говорить! В принципе не хочу!
– Разве между любящими людьми… если они, конечно, любящие, могут быть какие-то секреты? – обиженно спросила Римма.
– Это чужой секрет… – ответил Егоров и уткнулся лицом в подушку.
* * *
Анна Михайловна Паранина сидела на низком диванчике, обитом леопардовым велюром, и пила липовый чай. Не аптечное сено, а настоящий, золотой, с той старой кудрявой липы, которую посадила у крыльца их деревенского дома еще ее прабабка. Запасы прошлогоднего липового цвета уже кончаются. Значит, пора наведаться в Мышкино. Дом-то родители ей, единственной своей дочке, оставили. Ветшает он без хозяина. Да и липа скоро зацветет. Совсем уж тепло на улице.
На Анне Михайловне был цветастый халат из плотного шелка с атласным синим воротником апаш и поясом с кистями. Густые седые волосы она уложила не косой в виде короны, а красивым узлом-восьмеркой. Косметикой Анна Михайловна и в молодости не пользовалась, а теперь и подавно незачем. Юная Анечка была клубнично-сливочной, шестидесятилетняя Анна Михайловна – серебристо-голубой.
