- А он, кстати, вместе со мной ждал приема, - напомнил я. - Но почему же неуместно и нелояльно?
- Да прежде всего потому, что вы, извините, передернули карты! спокойно воскликнул прокурор. - Вы пишите: "статья", а цитируется-то письмо, пусть коллективное, но все равно только письмо - документ совершенно частный и нигде не напечатанный.
- А что это было за письмо, вы знаете? - спросил я.
- О, не беспокойтесь, ваша фотокопия у меня, - значительно улыбнулся прокурор и посту-чал пальцами по папке. - Вот она! Документ, конечно, на редкость подлый, но опять-таки я же говорю не о моральной оценке его, а о том формальном и, простите, совершенно неоспоримом нарушении права, которое вы имели неосторожность допустить. Называя письмо статьей и предавая гласности то, что имеет частный характер, вы совершаете преступление. Право опять-таки отнюдь не на вашей стороне. Поэтому, когда потерпевший обратился ко мне с жалобой...
Тут меня наконец взорвало окончательно, и я спросил грубо и прямо:
- Прямо-таки к вам? К самому королевскому прокурору? Этот фашист? С жалобой на оскорбление в печати? Да за кого, ваше превосходительство, вы, наконец, меня принимаете?
Я думал, он также закричит на меня, но он улыбался все добрее и добрее.
- Да ведь в этом-то и весь вопрос, дорогой господин Мезонье, - сказал он очень добродушно и даже фамильярно. - В том-то и вопрос, за кого мне вас принимать. Вот говорят: "Принимай его за коммуниста". Я отвечаю им: "На это у меня нет никаких оснований, да и впечатление он оставляет совсем иное". Другие говорят: "Считай его за честного журналиста". - "А что такое "честный журналист"? - спрашиваю я их. - По отношению к кому он честен? Кому он служит? Его статьи, составленные вместе, представляют определенную систему нападений, направленную прямо против основных ценностей нашего мира. В том числе против, - он стал загибать пальцы, - содружества с нашим великим другом - раз, против права нашей маленькой нации быть великодушной и незлопамятной - два, против основ нашей послевоенной политики - три, против основ нашей конституции - четыре, против жизни честных граждан, привлеченных к делу охраны безопасности Европы, - пять!" Хватит? Вот видите, что получается, - и он показал мне сжатый кулак.
- Эти речи, ваше превосходительство, я уже однажды слышал из одного рупора, - сказал я, - только не знал фамилии диктора.
Я думал, что он хоть тут рассердится, но он только встал, подошел и обнял меня за плечи.
