Маленький красный автобус, развозящий по острову почту, как обычно, опоздал. Водитель его не узнал, за что Ривен был ему искренне благодарен. Он промолчал всю дорогу, пока автобусик кружил средь холмов, пробираясь на юго-запад к Торрину. Для Ривена это было путешествие в прошлое. Месяцы, проведенные им в Центре, казались теперь серым туманным сном, от которого он, наконец, пробудился.
И вот, наконец, его взору открылся перевал: горные склоны, бурые от пожухлых зарослей папоротника, вершины кряжа засыпаны снегом. Ривен смотрел на них, вдыхая свежий горный воздух всей грудью и теребя в руках палку. Поблизости от остановки очень кстати оказалась чахлая рощица орешника, Ривен вырезал себе настоящий посох, пригодный для горной тропы, и начал свое долгое восхождение. Ветер нес с собой промозглую изморось, и уже через пару минут все тепло виски выветрилось. Ривен мерно шагал, наклонившись вперед и пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
Узкую тропку пересекали шумные ручейки, и вскоре Ривен промочил ноги. Спина и подмышки уже вспотели, хотя лицо и уши мерзли под холодным ветром. На мгновение остановившись, он выпрямил спину и вгляделся в подъем впереди, стараясь не обращать внимания на боль в ногах.
Я, должно быть, с ума сошел.
Но он снова двинулся вперед, опираясь на ореховый посох. На склоне холма паслись коровы. Не переставая жевать свою жвачку, они оглядели Ривена с выражением спокойного любопытства. Он прошкандыбал мимо и бросил взгляд на хмурое небо.
Похоже, оно готовилось разразиться чем-то действительно неприятным. Ривен знал этот кряж, эту тропу. Все повороты ее и изгибы, подъемы и спуски, заболоченные низины, по которым нехотя стекали в долину черные торфяные воды. Вот только тело, которое брело по тропе, изнывая от боли, было ему незнакомо. Новая, неизвестная прежде слабость сопровождала его восхождение, как будто он шел по этой тропе в первый раз, ничего не зная об усилиях, необходимых для идущего по ней.
Он пересек снеговую границу, дождь обратился теперь в мокрый снег, который, падая, скапливался на камнях и на вереске, затем сползал слякотью, а сверху снова валили свежие белые хлопья. Тихий, погожий денек, сказал бы Кэлам со своей вечной трубкой во рту и глазами, которые привыкли видеть погоду похуже. Но Кэлам умер, опередив дочь свою лишь на год, умер ясной лунной ночью, сломленный грузом бездействия, которое сердце его отказалось выносить. И пес его жалобно выл, свернувшись у ног хозяина.
