– Она выиграет?
Я кивнул. Конечно.
– А пойдет ей это на пользу?
– А вот чего не знаю, того не знаю.
4
– Тогда я тоже сделаю вам подарок.
– Что вы мне можете подарить? – удивился я.
Я читал ее мысли. Она была уверена, что знает, знает.
Я поскучнел. Они меня достали. Одна знала, как меня зовут, другая знала, где моя тетрадь, третья догадывалась, как мне следует жить. Один я ничего не знал. Разве что мог подсказать, где нам искать профессора Одинца-Левкина, но и об этом ничего не знал.
Не хотел я думать о Коре.
Чтобы не сойти с ума, следует умерять желания.
Я помахал рукой, чтобы официантка принесла еще чашку кофе.
Костенурка с любопытством рассматривала меня. Как экзотическую бациллу. Не знаю, насколько опасную, но взгляд был сосредоточен. Все ее черные полковники, оливковые советники, красные комсомольцы и нью-йоркские дизайнеры оценивала меня в этот момент. Не думаю, что у кого-то из них я вызывал симпатию.
Выхожу один я из барака,
светит месяц, желтый, как собака,
и стоит меж фонарей и звезд
башня белая – дежурный пост... —
вспомнил я стишок из толстой книжки, переплетенной в веселую оранжевую кожу.
Оранжевый цвет любил Последний атлант. Ему одному я привык верить. В отличие даже от главврача, даже от Коры, даже от капитана милиции Жени Кутасовой, он один никогда не сожалел о потерявшейся тетради и не допытывался, шпион я или просто беглый убийца?
В небе – адмиральская минута,
и ко мне из тверди огневой
выплывает, улыбаясь смутно,
мой товарищ, давний спутник мой...
Последнему атланту нравились такие аллюзии. Он мог представить себя кем угодно, даже лагерником. В отличие даже от доктора Григория Лейбовича, он действительно знал, что когда-то на Земле существовала другая цивилизация.
Он профессор города Берлина,
водовоз, бездарный дровосек,
странноватый, слеповатый, длинный,
очень мне понятный человек...
Никто, кроме Последнего атланта, не хотел простить того, что я возник ниоткуда. Подразумевалось, что если даже меня скачали из Интернета, черт побери, то на хард-диске должен был остаться какой-то след.
В нем таится, будто бы в копилке,
все, что мир увидел на веку.
И читает он Марии Рильке
инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зеленый,
заскорузлый, в горе и нужде,
«Und Eone redet mit Eone», —
говорит Полярной он звезде...
Доисторическая леди не спускала с меня глаз.
Что могу товарищу ответить
я, делящий с ним огонь и тьму?
Мне ведь тоже светят звезды эти
из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни время, ни предела,
