«Нет, не дождетесь!» – я решительно вскакиваю на ноги. Не дождетесь от меня ни слезинки!
Все. Трусы – под подушку, и, как по пляжу, – к той страшной двери.
– Следующая, входите!
Я вхожу в одной ночной рубашке.
– А почему босая? Где ваши тапочки?
Я не знаю, почему я босая. Я шла по пляжу, по прибою, невесомая без одежд, легкая без мыслей, и я не знаю, почему я здесь, откуда это несуразное, нечеловеческое кресло, эти инструменты на стеклянном столике (маленькие ложечки с длинной рукояткой, зеркальце на стерженьке…), окровавленные куски ваты и сгустки крови в тазу, удушающий запах медикаментов…
– Надевайте, но не завязывайте, – протягивает молодая голубоглазая сестра отглаженные чулки. – И подождите немного.
– В них бы да на танцы, – вымученно шучу я.
Появляется мужчина в колпаке, в клеенчатом переднике морковного цвета с не замытыми бурыми пятнами. Измятое лицо, крошки хлеба на губе. Он дожевывает бутерброд с колбасой. Я отворачиваюсь. Во мне растет презрение, смешанное со страхом и ненавистью.[7]
«Бутерброд жрешь, а я тут вся раскрыта перед тобой. Ты на колени должен был пасть и молиться, и целовать мои ступни (если я тебе позволю), а ты…»
Разъятые, подвязанные ноги и решимость вытерпеть все, даже кошмар унижения. Мои внутренности сперва напрягаются, инстинктивно стремясь избежать казни, уклониться, но… уступают судьбе и силе. И только слышны шлепки: это падают в таз куски моего тела, сгустки моей любви, моего обретшего плоть наслаждения…
– Снимайте чулки. Не сразу, по одному. И потихоньку слезайте.
Это хлопочет сестра. Врач – неподвижная равнодушная спина с тесемками передника на заднице. Так бы и впилась зубами в эту бесчувственную задницу, хотя на это вряд ли уже найдется сил.
Какая-то из женщин помогает добрести до палаты. Идти надо осторожно, чтобы не выпала подкладка. И только позже, уже в кровати накатывает боль. Я бью кулаком в стену, и от этого как будто чуточку легче.
– И за что мы так страдаем? – слышатся рядом голоса тех, кто уже перемучился. – И ведь никак этого не миновать: аборты, роды, лечения…
– А эти кобели разве что-нибудь понимают?
А вот мне все равно – понимают они или нет. Мне хочется плакать и жалеть себя и ничего больше. Но даже среди боли, захлестнутая волной боли, я не откажусь от судьбы быть женщиной. Я – женщина, и мне еще воздастся сторицей за эту боль!
… Пережив вместе с Элей (если б только я мог пережить это вместо нее!) все унижения и муки, даже ощутив у себя внизу живота, внутри, саднящую рану, ноющее дупло; вкусив горечь запоздалого осознания греха (но и отраду постепенного возрождения) – я испытал щемительную потребность взять Элю, мою девочку, на руки и никогда не выпускать, никогда не оставлять одну, оберечь от малейших невзгод. Я готов был зализать ее раны (если б это было возможно и если бы они с тех пор не зажили), сделать все, чтобы искупить перед ней свою вину. В чем же состоит моя вина, я и сам не понимал. Возможно, это было лишь предчувствие вины будущей…
