Потом была Лёлёк (Лиля), которая по полночи тешилась с нигерами, проживающими на девятом этаже, удовлетворяя их примитивные животные инстинкты и получая в награду дешевые подарочки, а затем снисходила ко мне – для утонченного кайфа.
– Ты ласков, как женщина, – шептала она мне. – О, как ты ласков! О! Ох!
Они были такими разными. Порой забавными… Одна, помнится, всякий раз, наблюдая, как я ее раздеваю, укладываю, оглаживаю ее ноги, не переставала повторять: «Что ты делаешь? Ах, что ты делаешь?!». Другая неожиданно принималась кричать в постели: «Зверь! Ты зверь!», хотя я вел себя совсем не по-зверски. Но знать, ей хотелось, чтоб ею овладевал именно зверь, и ради ее удовольствия я рычал и скрежетал зубами, изображая из себя зверя. Третья, после бурных эмоций и последующих благодарных поцелуев, вдруг цепенела и пускала по щекам ручейки серых от поплывшей туши слез. В ответ на мои недоуменные вопросы («Я тебя чем-то обидел? Тебе было плохо?») она со всхлипами признавалась, что было хорошо, но только она любит другого, какого-то необыкновенного, замечательного, почти героического Васю. Ну и что? Люби себе!.. Нет, теперь она не сможет, отныне она станет презирать себя как низкую, падшую женщину. Я готов был расхохотаться, но сдерживался. Не потому, что проникался ее душевным состоянием, а оттого, что ее лицо, в сажных потеках, с припухшими губами и порозовевшими крылышками носа, тоже мокрыми, представлялось мне вдруг еще более притягательным и милым. Я вновь приникал к нему, со странным удовольствием ощущая губами его мокроту, соленость и пикантную косметическую горчинку.
Стоит помянуть еще одну экспрессивную особу. Эта в пылу страсти колотила меня по плечам кулаками, кусала, а один раз даже столкнула с кровати на пол (я расшиб локоть, что заметил только на утро).
Правда, бывали среди них и такие, которые занимались этим в основном для того, чтобы не отстать от подруг и казаться современными. Однако и они в соответствующие минуты, когда разум отключался, становились необычайно хороши собой. Встречались и на редкость зажатые недотроги, холодные, словно ледышки, и мне приходилось по несколько часов отогревать их, ласками, болтовней, настойчивостью отвоевывать у них каждую пуговку, каждый лепесток одежд, чтобы добраться наконец до глубоко спрятанной за робостью и неуверенностью переполненной нектаром сердцевинки.
Они знакомили меня со своими подругами, и я переходил в распоряжение подруг, как тот мифический маленький человечек из моих школьных фантазий.
