— Ничего подобного с вами не может случиться, — горячо возразила Роузи. — Вы — сэр Дэнни Плаймптон, эсквайр, величайший актер всех времен!
Сэр Дэнни вскинул голову.
— Да, это правда. И эта роль будет моей величайшей ролью! — Он поднялся с земли и отряхнул штаны. — Итак, ты сделаешь то, о чем я тебя прошу?
Роузи с несчастным видом покорно кивнула.
— Вот и умница, — сказал сэр Дэнни и быстро ушел.
Если бы сэр Энтони знал правду, подумала между тем Роузи, она бы выпуталась из этой ситуации, в которой сэр Дэнни проявил удивительную беспечность. Но неужели она на самом деле такая плоская?
Роузи украдкой взглянула на свою грудь. Она не была похожа на те мужские груди, которые ей доводилось видеть, но, с другой стороны, не очень-то много Роузи их и видела. В этом ветхом театральном мирке сэр Дэнни сделал все так, чтобы Роузи оставалась от него в стороне. Именно поэтому она проводила большую часть в одиночестве в их фургоне, в то время как остальные актеры проводили свободные вечера в обществе бутылок и разбитных молодых крестьянок. Это вынужденное заточение злило Роузи, но жизнь с сэром Дэнни не давала скучать слишком долго: опасностей и приключений в ней было столько, что не приснится даже во сне.
Конечно, именно поэтому она и ощутила мрачное предчувствие от перспективы остаться в этом месте. Ей хотелось избавиться и от Тони, и от того сладкого потайного желания, которое он пробудил в ней. Но еще больше Роузи хотелось убежать прочь из поместья Одиси, подальше от дома, который так загадочно манил ее.
Дядюшка Уилл писал в своих пьесах о таких людях, как она, о людях, находящихся на краю безумия и влачащих жалкое плебейское существование, блуждая в запутанных лабиринтах своего больного разума.
Всю жизнь она хотела играть на сцене и стать гордостью сэра Дэнни. Роузи представляла себе возбужденный шум толпы, которую она заставляет то плакать, то смеяться; она мечтала о том, как будет показывать людям их собственную душевную чистоту и бичевать безнравственность, и эта мечта всецело поглотила Роузи.
Но сейчас все это казалось не столь важным по сравнению с острой тоской по прошлому, сказочной фантазией, ворвавшейся в ее тяжелую жизнь. И необъяснимое чувство, что она знает Одиси, росло, а не уменьшалось по мере ее пребывания в поместье. Это чувство овладело ее разумом, оно волновало и пугало ее сильнее, чем выход на сцену.
— Эй! — донесся до Роузи громкий мужской голос. — Что ты здесь делаешь? Мы не позволяем бездельникам-комедиантам подходить так близко к дому!
