– Да, своими. Они пока есть… – Она тряхнула бесформенным и, как мне показалось, остриженным тоже своими собственными силами, причем не самыми острыми ножницами, скальпом и вновь исчезла из поля моего зрения, наклонившись совсем уже к полу.
– Давайте мне! – Я протянул руку к небольшому и нетяжелому баульчику, за которым она нагнулась.
– Мы на автобусе или на поезде? – поинтересовалась она, без лишних этикетных словес протягивая мне сумку, так, словно она была не Аюми Мураками, а сегодняшней Ириной Катаямой или Наташей Китадзимой, то есть так, как отдают свой багаж воспитанным джентльменам прекрасные и уверенные в себе леди.
– На машине, разумеется. – Я указал рукой в сторону центрального выхода. – Сейчас только с приятелем попрощаюсь…
Вообще-то Ганин меня не интересовал: зачем он мне здесь и сейчас? И так видимся через день… Куда интереснее, для кого это припомаживалась и душилась не увядшая в отличие от миллионов своих соотечественниц к началу шестого десятка прекрасная Наталья – моя старинная знакомая еще по далеким токийским временам.
Далеко они не ушли: в десяти метрах от нас говорун Ганин колдовал около багажной тележки, закрепляя на ней чемоданы и здоровенные дорожные сумки, и параллельно что-то задорно заливал пяти одинаково полным, но не лишенным приятности русским дамам и трем не столь схожим меж собой русским мужикам. Один из них был совсем дряхлым стариком, и мне почему-то очень захотелось, чтобы он оказался специалистом по какому-нибудь там Сумарокову или Тредиаковскому, особенно в связи с тем, что сегодня с утра наш Хоккайдо вдруг стал для меня «островом любви». Второй, несомненно, принадлежал к категории так называемых «пыльных» мужичков, внешний вид которых принципиально не содержит в себе ничего примечательного и притягивающего если не женскую руку, то хотя бы детский взгляд. Эти персонажи чрезвычайно близким нашим «пыльным» японским мужичонкам, с их тщедушными, до срока иссохшими телами и априори нездоровым духом, а также отталкивающим запахом, поскольку почти все они курят и при этом мылом и зубной пастой брезгуют.
Третий же выделялся из этой традиционной русской филологической братии, знакомой мне с голубенького, в синий горошек детства, как экстерьером, так и статью. Он был высок, пожалуй, даже на пару сантиметров повыше нас с Ганиным, хотя мы оба под метр восемьдесят. Броский серый пиджак, строгие черные брюки, серо-алый галстук, такие же, как у Ганина, одновременно ироничные и мудрые серые глаза, густые, красиво подстриженные русые волосы. Единственное, что не шло ему, на мой строгий взгляд завзятого эстета и прожженного маньериста, так это модная нынче узкая оправа из тонкого серого металла: она, как мне показалась, значительно уменьшала его привлекательные глаза и, более того, даже частично их скрывала. В остальном мужик выглядел безупречно, что, впрочем, нетрудно было делать на фоне остальных семи бедолаг, перебивающихся там, в России, на десяти работах и сорока подработках и ждущих от чужого дяди манны небесной – в данном случае японской, – потому как их собственные дяди заняты не столько проблемами поэтики Тютчева и идеологии Достоевского, сколько вопросами купли-продажи всего того, что не имеющие в своих душах ничего святого соотечественники Ганина еще не купили или не продали.
