Джули постаралась произнести свой вопрос как можно кокетливее – явный сигнал того, что у нее на уме не война, а любовь, вернее секс, а не любовь.
– Мне он правда очень нравится, Джули. Ты же знаешь.
– А что думают о нем все эти безумные мотоциклисты и девочки с побережья? Если они, конечно, способны думать.
– Он всем нравится, Джули. Это классный мотоцикл. – Голос у Билли был терпеливый и подозрительный.
– Может, ты собираешься меня как-нибудь отблагодарить?
– Я поблагодарил тебя, Джули.
– Я хочу сказать: должным образом.
Билли поежился. Он терпеть не мог, когда Джули начинала говорить как испорченная девочка. И не ответил.
Джули почувствовала, что вновь начинает закипать. Почему это она должна заботиться об этом парне? Почему она находит его таким неотразимо привлекательным? Психоаналитик уж, наверное, нашел бы какой-нибудь ответ. Неужели все из-за того, что она потеряла своего ребенка? Билли в самом деле годится ей в сыновья. Может, оттого, что она не могла иметь детей, она заводила их таким вот образом. Так или иначе, молоденькие мальчики превратились у нее в привычку.
Внешне Билли походил на всех остальных – юная, крепкая плоть, пикантный соус из болезненного самолюбия юности, свободного, ничем не отягощенного ума, пылкого сердца – но было и кое-что еще. У Билли было предназначение, цель, у Билли была мечта, которая не ограничивалась престижным колледжем.
Разумеется, особенным его делало искусство. Конечно, над этим можно потешаться – искусство с большой буквы! – но игнорировать трудно, очень трудно. Искусство всегда было для Джули загадкой. И в нем, и в художниках она чего-то не понимала. Но ясно было, что они, эти вздорные люди, могут все перевернуть по-своему и заставить мир смеяться над ней и ее негодным вкусом. Похоже, там не было никаких правил. Искусство нельзя было судить по меркам того, что продается, – кинобизнеса, к примеру, и это вносило неразбериху – особенно в Южной Калифорнии, где нужно иметь внешние признаки преуспевания, чтобы решить, стоит с вами разговаривать или нет.
В Англии художники всегда заставляли высший класс уважать себя. Они пребывали вне социальной структуры, в них видели нечто таинственное и странное, заслуживающее негодования и восхищения. Они были вне каст, раз и навсегда отказавшись играть в те игры, в которые играют все, – в игры классового общества. Было приятно, конечно, иметь старого Ван Дейка или Рейнолдса на стене, чтобы показать, что и в вашей семье водились деньги, или отдать пустую стену позднему Мальборо, чтобы показать, что и вы идете в ногу со временем. Но с энтузиазмом относиться к искусству и к художникам считалось наивным, и было свойственно разве что нуворишам, да к тому же изнеженным в стране, где в Итоне занимаются мужеложством и где остаток жизни проводят, изрыгая брань.
