Дважды он стукнул кулаком по столу, и даже Фарли, который, я уверен, не мигнул бы, если б у него на глазах убивали всю его семью (будь у него семья), содрогнулся. Один раз пнул стену, отчего со стены посыпалась штукатурка. Он пыхтел и задыхался, завывал и скрежетал зубами. Голос его становился все суше от затаенной обиды, речь сделалась бессвязной и отрывистой, хотя время от времени до меня доносилось: «неверная», «подлая тварь», «авантюристка, которой ни до чего нет дела».
Гроза миновала, письмо закончилось, Джерард осел на стул, шипя, как проколотая шина.
– Ну, – прохрипел он, – что скажете? Наверное, слишком сильно?
– Даже не знаю, – протянул Фарли. – Может, добавить пару слов о международном терроризме? Уверен, там без нее не обошлось.
– Хватит хохмить, – надулся Джерард. – Меня интересует ваше мнение.
Фарли глотнул чаю.
– А тебе обязательно называть ее воровкой и шлюхой? – мягко поинтересовался он.
– Она и есть воровка и шлюха, это мой основной аргумент против нее, главная мысль письма, – ответил Джерард, старательно размешивая остывший чай. – Она забрала наш книжный шкаф – а я имею право на половину этого шкафа. Следовательно, она воровка. И она спала в нашей кровати с этим волосатым хиппи. Следовательно, она шлюха. Я ее не оскорбляю, только констатирую факт. И потом, я ведь не называю ее ни шлюхой, ни воровкой, а только высказываю подозрение, что она шлюха и воровка. По-моему, разница есть. Это трудно не заметить.
– Уверен, она ее почувствует, – кивнул Фарли, машинально разворачивая газету. То была рекламная страница, самая его любимая, хотя на моей памяти он ни разу не ходил в кино и даже не прочел ни одной книги. В Фарли меня всегда удивляла и несколько тревожила его неспособность заниматься каким-то одним делом. Он вечно отвлекался еще на что-нибудь: смотря фильм по видео – болтал по телефону, во время разговора читал газету, при беседе смотрел вокруг, а не на вас. При этом он почти все успевал, но непонятно было, вполне ли он понимает, что происходит вокруг. Видимо, обзор жизни интересовал его больше, чем сама жизнь.
Уже давно я заметил, что его привлекали неуравновешенные натуры; одним из его излюбленных определений для симпатичных ему людей было «сумасшедший». Вероятно, здесь и крылась причина: он предпочитал тех, у кого хватало вежливости представить в ярких цветах особенности своего характера, дурно воспитанным глубоким многозначительным типам, к которым приходится долго приглядываться, прежде чем поймешь, что они собой представляют. Иногда я не понимал, за что он любит меня; с одной стороны, я не отношу себя к унылым занудам, с другой – несколько встревожился, узнав, что за глаза Фарли обычно называет меня «сумасшедшим Гарри». Хотя, пожалуй, все лучше, чем «Толстый» (так окрестил меня Джерард).
