— У вас впереди еще много матчей, смею надеяться. Но мать… Она у вас одна. И другой уже никогда не будет.
— Эта поездка не только моя личная прихоть, это… — я на секунду запнулся и выдавил впервые в жизни, — от этого зависит честь государства.
Я закашлялся от своих слов и покраснел от кашля. Он с интересом на меня посмотрел, и мне показалось, что в его глазах мелькнули насмешливые искорки. Хотя, возможно, это просто промелькнули солнечные блики в его очках.
— Ну, если честь государства. Похвально, что у нас есть еще мастера, которые так пекутся о чести страны. Правда, я всегда предполагал, что честь страны — это и есть честь спортсмена.
— Что вы хотите этим сказать? — сквозь зубы процедил я.
Он встал, приблизился к окну и тихо, мягко сказал, так и не обернувшись в мою сторону. Словно в последний раз хотел убедить.
— Ваша мать может умереть в любую минуту.
— Вы не господь Бог, чтобы это знать. Вы всего лишь один из врачей одной из больниц.
— Я очень хороший врач очень хорошей больницы, — так же тихо ответил он, не оборачиваясь, — Но я действительно не господь Бог. Ни я, ни господь здесь не помогут, но единственный шанс на спасение есть.
— Единственный шанс — это не так уж мало. Мы с одним шансом, бывало, выигрывали целые матчи. Шанс, мне кажется, вообще бывает в единственном числе. И в чем он, если не секрет?
— Не секрет. Это вы, как ни странно. Если вы останетесь… Если вы все-таки останетесь, — уже более чем настойчиво повторил он, так же стоя ко мне спиной, — ваша мать сможет еще пожить. Во всяком случае, на какое-то время вы сможете ей продлить жизнь. Смею вас заверить, у меня большой опыт и не только в медицине. Такое случалось…
— Это более, чем странно, — усмехнулся я. И с некоторым апломбом добавил. — Я всего лишь форвард. И опыта ни в религии, ни в медицине у меня нет. И вряд ли смогу ей помочь, сидя у больничной койки, от жалости сжимая руку. Помочь — это ваш долг и обязанность.
— Мне очень, очень жаль, что я уже ничем не могу помочь вашей…
Последнее слово я не услышал. Поскольку поспешно покинул кабинет.
Я сидел у постели матери, взяв ее за тонкую руку. Ее волосы, красивые, пышные, были разбросаны по подушке, которая пахла хлоркой. Ее глаза, огромные, голубые, по-детски смотрели на меня, словно о чем-то хотели спросить. Или попросить. Но я не спросил о чем, поскольку сам всегда просил у нее.
— Ты прекрасно выглядишь, мама, — сказал я то, что и положено говорить у постели больного.
