Директор подшучивал надо мной, говоря, что будет платить за молитвы. Это была шутка, и я не принимал его слова близко к сердцу. Но родственники покойных стали всерьез одолевать меня подношениями, и я не знал, куда деваться.
— Что вы, что вы, не надо,— растерянно восклицал я, отталкивая очередное подношение.
— Примите, пожалуйста, не отказывайтесь,— настаивали некоторые.— А то душа усопшего не обретет покоя...
Девушки из конторы по очереди приходили слушать, как я читаю сутры. Три или четыре даже попросили у меня разрешения переписать «Заупокойную проповедь».
— Для чего вам эта молитва? — спросил я одну из них.
— Слова очень красивые,— ответила она.— Вот эти, например: «Ныне или завтра, я или мои ближние...» Не помню, как дальше...
Все это досаждало мне не так уж сильно, но, когда в перерывах между молитвами рассказывали о последствиях бомбардировки, я поневоле возвращался к действительности, и тогда волосы вставали дыбом, по коже пробегал мороз. Хотелось бежать от всего этого куда угодно, но бежать. Трудно даже описать, что я чувствовал — страх либо негодование,— но все подавляло собой желание бежать, бежать без оглядки.
Вечером, когда стемнело, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, откуда открывался вид на Хиросиму. Обычно город сверкал огнями. Но сейчас Хиросима тонула во тьме. Лишь в единственном доме, где-то на восточной окраине, мигал слабый огонек. И это было страшнее всего! Пусть уж лучше кромешная тьма. Как-то спокойнее...
Так прошел этот день. День, начавшийся и кончившийся похоронами.
8 августа. Ясный, жаркий день.
Накануне вечером мы вселились в маленький домик, построенный хозяином для его престарелых родителей,— метрах в ста от того квартала, где снимал жилье директор Фудзита.
Рано утром меня разбудил громкий голос. Я поднялся с постели и выглянул наружу. В саду стоял наш служащий Утагава.
— Вечером скончались еще двое. Приходите как можно быстрее,— пробормотал он скороговоркой и, не дожидаясь ответа, пошел прочь. Со мной обращались теперь, как со служителем храма, только не так уважительно.
Я уже привык к своей новой обязанности: умоюсь, поем, отправляюсь на фабрику, а там попрошу у кого-нибудь пиджак и читаю молитву. Да и сама церемония упростилась до предела. Как только я заканчиваю чтение сутр, покойного увозят на берег реки и кремируют. Я дал себе клятву, что буду вкладывать в чтение всю свою душу. Но вот сегодня утром у меня появилось опасение, что я нарушу эту клятву.
