Легко шагнув мимо нее к двери, он отворил, повернулся — и, не отдав, как собирался, шутовского поклона, молча, в изнеможении, посмотрел на нее, едва прошевелив губами:
— Уходите…
* * *
…Три дня спустя Федор Федорович Буксгевден сдал дела генералу от кавалерии Палену. За Петра Алексеевича ходатайствовала графиня Ливен, воспитательница дочерей императора, слишком торопившегося разогнать змеиное гнездо, чтобы долго искать подходящего чело века. В тот же день он велел сыну написать в Грузино. Аракчеев присоединился ко двору сразу после переезда в Гатчину, раньше, чем Ростопчин, которому Павел написал сам из Петербурга, приехав в столицу на два дня по особо важному делу. Здесь собран был совет всех находящихся в России кавалеров ордена иоаннитов для обсуждения сдачи Мальты французам.
Ни слова за все эти дни сказано не было о Куракиных — но, однажды утром выглянув в окно спальни, генерал-прокурор увидел стоящую перед дверями его дома обшитую кожей кибитку. Охраны вокруг не было, в дверь не стучал никто, безмятежно дремал на козлах кучер, и Алексей Борисович, лениво потянувшись, стал думать, кого же ему привезли на допрос, почему не в карете, а в предназначенной для известного дела кибитке — не ровен час, из Сибири вернули какого сосланного? Усмехнувшись, прошелся по спальне, подтянул халат, хотел было звонить — и покрылся холодным потом, поняв вдруг, что кибитка — для него. Судорожно ухватив шпагу, распахнул дверь, сбежал по лестнице — и увидел в прихожей троих опершихся о ружья преображенцев. Остановился, не говоря ни слова, повернулся и пошел медленно наверх. Солдаты, как истуканы, не шелохнувшись, смотрели ему вслед.
День Алексей Борисович провел как в беспамятстве. Пробовал читать, разбирать бумаги, но непреодолимой силой тянуло к окну, под которым все стояла кибитка. Через каждые два часа' меняли лошадей, сел на козлы свежий кучер. Смеркалось. Пошатываясь, генерал-прокурор, не задумываясь, почему одним мгновением пролетел день, встряхнул сам одеяло на кровати, так и оставшейся не застеленной, и, уже надев ночной колпак, выглянул вновь на улицу. В темноте ему показалось сначала, что мостовая пуста, подпрыгнуло радостно сердце — но тут же привыкли глаза, и отчетливо встал перед взором мрачный, глухой силуэт.
Вечером этим брат его приехал к графу Безбородко и, отстранив замявшегося в прихожей дворецкого, прошел без доклада в кабинет, где, укутавшись в плед, словно не август стоял на дворе, а ноябрь, распластался в кресле канцлер.
